Автор «Правмира» архимандрит Савва (Мажуко) сделал настолько шокирующее признание относительно того, как он произносит свои речи перед аудиторией, что веков 15 назад его после таких откровений отправили бы к опытному старцу на исцеление духа. Этот человек явно находится под очень серьезным воздействием демонов.

Архимандрит дает возможность бесу говорить через себя

Вот что сказал архимандрит Савва в интервью порталу «Православие и мир»: «Чаще всего я выхожу к аудитории, не зная, что буду говорить. И в тот момент, когда я вижу лица людей, что-то происходит, и я говорю то, что само говорится; просто позволяю этому говорить через себя. Поэтому темы бывают неожиданные, и мне самому интересно услышать, что я скажу. Вот вчера я рассказывал о богословском смысле фильма «Отряд самоубийц» с Джаредом Лето и сам удивился тому, что я вдруг об этом фильме заговорил. И думаю: «О, это даже интересно. Надо, может быть, записать?»

Игумен Ефрем (Виноградов-Лакербая), издающий свои книги под псевдонимом «Игумен N», написал целую книгу о таких людях, которые сами не знают, что говорят и что пишут, и которые потом удивляются тому, что они написали и наговорили. Она называется «От чего нас хотят «спасти» НЛО, экстрасенсы, оккультисты, маги» .

В этой книге игумен Ефрем рассказывает об известных писателях, живописцах и композиторах, которые работали под диктовку бесов. Одним из таких контактеров была Марина Цветаева. Вот как она описывала процесс своего творчества: «Что-то, кто-то в тебя вселяется, твоя рука исполнитель - не тебя, а того , что через тебя хочет быть». «Того» - значит, беса.

Архимандрит Савва (Мажуко) говорит в своем интервью примерно то же, что говорила Цветаева: «Позволяю этому говорить через себя». «Этому» - значит, бесу, который контактирует с архимандритом. И из откровений архимандрита видно, что он - только исполнитель, что кто-то через него доносит свои идеи до людей. Сам оратор не принимает никакого осмысленного участия в своем выступлении. Архимандрит Савва даже порой удивляется - что это через него вышло? Более того, он даже выражает желание записывать то, что через него вышло, так как эти мысли - не его.

Иногда, когда я пишу статью, я понимаю что-нибудь новое о том, о чем пишу. Но при этом у меня нет таких ощущений, что это кто-то доносит до меня свои мысли, и что это кто-то пишет через меня. У меня есть ощущение, что мой мозг на ходу анализирует ситуацию, и что мой мозг приходит в результате анализа к таким выводам. И я совсем не удивляюсь тем выводам, которые появляются в моей голове во время написания статьи, как и не удивляюсь тому, что я написала. Так что я не отрицаю того, что мозг может выдавать что-то новое в то время, как человек письменно или устно говорит, но то, что происходит с архимандритом Саввой (Мажуко) во время его выступлений, выходит за рамки нормального процесса.

Игумен Ефрем пишет в своей книге про Марину Цветаеву: «В творчестве Цветаевой мы можем наблюдать слегка прикрытую богоборческую, греховную направленность, которая вообще характерна для творчества контактеров».

У архимандрита Саввы тоже в его речах и в его «правмировских» статьях наблюдается богоборческая и греховная направленность. Богоборческая направленность видна даже в этом, новейшем, интервью. Архимандрит в одном предложении говорит, что он борется с Богом, а также клевещет на ветхозаветного праведника Иакова, называя его богоборцем: «Наши взаимоотношения с Богом - это выход на поединок, не случайно так трогает один из самых глубоких сюжетов книги Бытия - Иаков, который боролся с Кем-то при реке, Израиль-Богоборец». Вот только пусть архимандрит Савва не клевещет на настоящих христиан: у них взаимоотношения с Богом - это не поединок и не борьба, а благоговейное почитание Творца и послушание Ему.

А вот как архимандрит Савва описывает облачение православных священников и как он оценивает их проповедь: «Особенно люди молодые к этому чувствительны. Они видят на амвоне странно одетого мужчину, который несет пафосную чушь. И не верят. И так и воспринимают священника - как дурилку картонную» (это взято из этого же интервью). Мне кажется, что настоящий православный монах не может называть священников картонными дурилками, и говорить, что они странно одеты и несут пафосную чушь. Это слова беса, с которыми нас любезно ознакомили портал «Православие и мир», получивший несколько лет назад премию правительства России «За большой вклад в духовно-нравственное воспитание», и насельник православного монастыря.

Этой весной архимандрит Савва (Мажуко) сказал на презентации своей книги, что надо пустословить, и что отказ от пустословия вреден, он может обернуться для некоторых людей депрессией. Это прямое восстание против слов Христа, сказавшего, что за каждое праздное слово люди дадут ответ в день суда, а также восстание против заповеди святых отцов не пустословить.

Также весной этот насельник белорусского монастыря написал в своей «правмировской» статье: «Нормальный человек может обижаться и должен обижаться». Между тем, как говорил архимандрит Иоанн (Крестьянкин), обидчивость проистекает от отсутствия кротости и смирения, а также от самоцена, который надо разрушить в себе. То есть обидчивость - это дурное качество, у здоровых духом людей ее нет.

А прошлой весной через архимандрита Савву (Мажуко) неожиданно вылезла атеистическая пропаганда 20-х годов ХХ века, что сделало для внимательных наблюдателей явным наличие у этого гражданина контакта с нечистым духом. Ведь и за атеистической пропагандой 20-х годов, и за этими словами архимандрита стояли бесы. Может быть, это вообще сказал все один и тот же бес. Привожу тут выдержки из «правмировской» статьи архимандрита Саввы и из статьи журнала «Безбожник у станка» о праздновании христианами Пасхи.

Это написал архимандрит:

«Разговение - настоящее бедствие для некоторых семей. Люди с ужасом ждут праздника. Частично это связано с тем, что постное воздержание воспринимается не как навык и сознательно поставленная привычка, а как кандалы, «бетонная плита», которая придавила, но на время, и «нам бы день простоять да ночь продержаться». С такой установкой, действительно, весь праздник превратится в полный разнос, самозабвенный загул, а у некоторых и запой, когда человек вдруг на Радоницу отчаянно пытается вспомнить: кто эти люди, откуда здесь этот диван, кто меня накрыл газеткой и успел ли я, в конце концов, освятить свои куличи?»

А это написал «Безбожник у станка»:

«Детишки красные яйца катают, а отцы уже песни орут. К вечеру поселок весь гудит, ревет. Окна вышибают вместе с рамами, двери с петель. После праздника редкий дом целый стоит. Буйства, драки, да не так, что по носам, а ребра ломают, руки из гнезда выворачивают. Баб бьют почем зря спьяну, а потом с похмелья. В больницу везут раненых да калеченных, фершал не успевает кости заправлять, да и сам выпивши».

Не буду тут приводить все примеры диких высказываний архимандрита Саввы (Мажуко) - он очень плодовитый автор и все время изрыгает ужасные вещи, несовместимые с христианством. Полностью с его творчеством можно ознакомиться на сайте портала «Православие и мир».

Бес, руководящий архимандритом, выступает за новое христианство

В этом новейшем интервью есть очень интересный пассаж. Архимандрит Савва говорит, что нечего читать святых отцов - их тексты устарели, и они вредны даже современным монахам, а не то, что мирянам. Он призывает современных публицистов и богословов «создавать язык благовестия, понятный современнику» и «нормальным современным русским языком проговорить те опыты, которые составляют самую суть христианской жизни».

Как могут наши современные публицисты и богословы, погрязшие в грехах и страстях, высказать суть христианства? Все мы прекрасно видим плоды их опытов. Я месяц назад прочитала полностью все труды преподобного Антония Великого и была шокирована: все, что у нас звучит в православных СМИ и в соцсетях, полностью противоречит тому, что говорил и чему учил преподобный Антоний Великий. У нас через интернет распространяется не настоящее христианство, а подделка, фальшивка! А архимандрит Савва и вещающий через него бес призывают псевдоправославных публицистов и богословов к умножению подделок под христианство, чтобы ни одна тема, звучащая у святых отцов, не осталась без своего антипода.

Архимандрит Лазарь (Абашидзе) еще в конце ХХ века то ли провидел то, что у нас сейчас будет творится, то ли по начальным признакам догадался, к чему все придет, но вот что он написал про поддельное христианство, которое расцвело буйным цветом перед концом света: «Последнее христианство возьмет от древнего только оболочку, содержание же незаметно будет подменено новым духом, иным стилем жизни, образом мышления и другими ценностями. Секуляризованное христианство, с обрезанными крыльями, не только не страшно дьяволу, но еще и сослужит ему службу: ведь и антихрист будет выдавать себя за Христа, за Мессию, за Богочеловека. Дьявол, уготовляя путь антихристу, будет заинтересован в распространении во всём мире обмирщённого, обезжизненного, формального христианства и даже все религии постарается «сдружить» с ним. Все религии признают свое «духовное родство» с христианством, и даже будут восхищаться высотой его учения, святостью его нравственных требований, красотой его символики и т.д. Многие, даже сами наивные христиане, будут рукоплескать, видя такое почтительное отношение мира к их вере и с горячим энтузиазмом, оставив на произвол свои страсти и духовные язвы, устремятся в порыве плотской ревности проповедовать всему миру свое секуляризованное христианство. Про таких проповедников говорит Писание: «Я не посылал пророков сих, а они сами побежали; Я не говорил им, а они пророчествовали» (Иер. 23, 21). Проповедуя приземлённое, приспособленное к плотской воле падшего человечества «христианство», эти «ревностные глашатаи слова евангельского» будут на самом деле отводить мир от Христа и склонять его на стезю антихристову. Но сами эти проповедники не заметят этого».

На самом деле труды святых отцов для настоящих христиан не устаревают и даже не приедаются. Вот что пишет архимандрит Рафаил (Карелин) о том, что видят в этих трудах истинные последователи Христа: «Творения святых отцов раскрываются перед человеком постепенно в соответствии с образом его жизни и личного аскетизма. По мере духовного возрастания человек будет находить у святых отцов всегда новое - то, что было раньше скрыто от него. Поэтому понимание святоотеческих творений всегда остается незаконченным и незавершенным процессом».

Наставники архимандрита Саввы понимали, что он может плохо кончить

В этом же «правмировском» интервью поруганный бесами архимандрит сказал: «Но до определенного возраста у меня бывали очень сложные ситуации, потому что ни наш епископ покойный, ни наш покойный настоятель не разделяли моего стиля, и мне было очень тяжело, мучительно тяжело, и это длилось годами. Я даже удивляюсь, как вообще выжил в этой ситуации, потому что с собой я сделать ничего не мог. Сколько меня срамили, обличали… Наш епископ выходил на проповедь, и все привычно переглядывались, потому что тема была известна: «Всецерковная борьба с гордостью отца Саввы». Я гордый человек, но я с этим смирился. Что уж тут поделаешь?»

Но вот настоятель и епископ, твердо стоявшие на заветах отцов, ушли в мир иной, и архимандрит Савва расцвел буйным цветом на погибель себе и окружающим.

Алла Тучкова, журналист

Featured Posts from This Journal

• 
  Известный святой называет таких людей, как архимандрит Савва (Мажуко), предтечами антихриста

  Архимандрит Савва (Мажуко) заявил недавно, что бесцельно молоть языком полезно, и что отказ от пустословия может привести к тяжелым последствиям.…

• 
  "Правмир" обвинил 12 апостолов в страшном грехе

  Архимандрит Савва (Мажуко) в своей "правмировской" статье грубо исказил действительность, заявив, что только благодаря апостолу Павлу…

• 
  "Правмировский" автор написал пародию на историю из Киево-Печерского патерика

Спасутся ли иноверцы? А если они добрые? А недобрые православные спасутся? А добрые православные, но самоубийцы? Где вообще проходит граница Церкви? Размышляет игумен Савва (Мажуко), насельник Свято-Никольского мужского монастыря города Гомеля, Белоруссия.

Каждый ребенок знает, что, если стать между двумя тезками, например, двумя Наташами или Ленами - загадывай желание, и оно обязательно сбудется. Есть и другие проверенные способы: можно пожелать, глядя на падающую звезду, выпить в новогоднюю ночь шампанского с пеплом листочка с записанной мечтой, угадать, в каком ухе звенит, умело задуть свечи на именинном пироге и так далее.
Одна старушка-монахиня советовала загадывать желание во время пения Херувимской на литургии - этот способ был особенно почитаем в их монастыре за безотказность действия. Это все, конечно, наш православный фольклор, милый и безобидный, точнее: милый, когда безобидный. Но речь не о том. Оказывается, у монахинь тоже есть желания, и вообще, христиане на самом деле чего-то хотят.

Христиане хотят спастись. Это именно то, чего они хотят. Это то, чего жаждут, о чем неустанно пекутся, о чем все их помыслы, надежды и упования. Но, в то же время, это тот момент нашего религиозного опыта, который меньше всего понятен людям нецерковным. Им неясно, что же мы имеем в виду, когда говорим о спасении. Можно еще понять человека, который болеет или переживает за детей, чтобы они устроились, удачно вышли замуж, жили не бедно - просить об этом Бога очень естественно и понятно, приносить ему себя и свое время, жертвуя ради благополучия своего и близких - кто вас в этом укорит! Но ведь христиане не в этом полагают свое спасение, и вся их религиозность вовсе не исчерпывается житейскими просьбами.
Тут следует сделать оговорку. Сами верующие не всегда понимают, о чем же они просят, когда молятся о спасении или желают его хорошим людям, это печально, но - что тут поделаешь. Случается, что два верных прихожанина, разговорившись, вдруг обнаруживают, что верят в разных богов и представления о спасении у них разнятся невероятно. Так уж бывает, и довольно часто, что православных людей объединяет не вера, а какие-то совершенно посторонние вещи: обычай, болезнь, привычка, политика, страх, а иногда и просто скука.

Но многие христиане - нет, не большинство, но многие - согласны в том, что неверующие и люди других религий и исповеданий будут обязательно гореть в аду. У православных есть шанс туда не попасть - спасаются не многие. То есть спасение очень часто мыслится как избавление от адских мук. Избежавшие ада идут в рай. Если праведник едва спасается, - сокрушается , - то нечестивый и грешный где явится? (1Петр 4:18). Как говорила одна бабушка: «Мне бы, грешнице, хоть где-нибудь на краюшке там посидеть, ножки свесить». Даже очень хорошему человеку крайне трудно попасть в рай, а вы говорите - иноверцы.

Для последователей Бога-Человеколюбца это очень странная вера: убежденность в том, что всякий неправославный человек лишен спасения, то есть попадет в ад. Есть, конечно, версии более мягкие, но они скорее разновидность уже названного варианта. Некоторые православные богословы и миссионеры говорят об этом прямо, другие намеками. Но смысл один: неправославные не спасутся, что в переводе значит - гореть вам в аду! Из православных спасутся тоже не все, но лишь малая часть благочестивых людей, и гарантий - никаких.

Конечно, это рождает множество вопросов. И первый из них: может ли наследовать Царство Небесное человек, исповедующий такую веру, то есть религиозно убежденный в том, что всякий неединоверный ему человек будет за это и именно за это предан вечной муке? В какого бога верит такой человек? Можем ли мы быть уверены, что этот бог и есть Бог-Любовь? Это вопросы скорее риторические и ответ на них для меня очевиден. С другой стороны, правильно ли мы делаем, что отождествляем спасение с избавлением от ада? Лишение спасения и ад - это одно и то же? Тогда: что такое спасение? От чего мы спасаемся? Что мы можем знать о судьбе и участи людей неправославных и иноверцев?

Зерна добра

Среди древних гор, в дикой пустыне жил отшельник. Еще мальчиком он сделался монахом и стал учеником известного подвижника. В трудах воздержания, в безмолвии и бдении он и сам незаметно стал учителем, и в его скромную пещерку стали приходить люди, прося помощи и наставлений.
Однажды некий почитатель оставил старцу большую сумму денег, чтобы он мог купить себе и своему ученику припасов на зиму. Послушник, одержимый страстью сребролюбия, зарезал старца и похитил деньги. Через несколько дней в пещерку вернулся другой ученик и нашел наставника в крови и ужасных ранах, но живого. Смрад от гниющих ран пропитал келлию. Вся пещера была в крови. Старец жестоко страдал, но взял с ученика слово, что он до его кончины не будет звать никого, чтобы обнаружив его в таком состоянии, люди не стали преследовать убийцу и у того было бы больше времени, чтобы скрыться.
- Его схватят и приговорят к смерти, - говорил старец, - а я не могу этого допустить. Со временем он может исправиться и вернуться к правильной жизни.
Ученик выполнил завещание старца, и он, мужественно перенося нечеловеческую боль, скончался в своей пещерке.

Это не легенда. И старец, и его ученики - реальные лица. Они жили в начале XX века и имена их известны, как и место этих событий. Историю эту сообщает Александра Давид-Неэль в своей знаменитой книге «Мистики и маги Тибета». Да, это были самые настоящие тибетские монахи, и люди, знакомые с духовной практикой ламаизма, как и просто необычайно ревностные христиане, имеют полное право возмутиться в этом месте и прервать чтение. И понятно почему: те духовные опыты, которые описывает даже Давид-Неэль, способны вызвать ужас у любого читателя-христианина.
Вызывания демонов, поедание трупов и прочие жуткие ритуалы… Но мне нравится эта история тибетского старца, потому что она укрепляет меня в надежде на то, что никакая религия не способна убить в человеке зерно подлинно человеческого, посеянное в наши души Творцом. Никакая религия. В том числе и православие.

Позволяю себе это дерзкое высказывание, во-первых, ясно представляя, как мы, православные люди, очень часто смиренно принимаем и даже оправдываем всякие безобразия и человеконенавистнические эксперименты, лишь бы только они были облечены в ризу «православной духовности» и сопровождались благочестивой лексикой. А во-вторых… Я твердо знаю, что православная вера не исчерпывается религией и гораздо обширнее ее.

Однако вернемся к убитому старцу. Почему мне вдруг вспомнился этот случай? Потому что я считаю глубоким заблуждением убежденность в том, что всякому неправославному предстоит гореть в аду. В истории и литературе, да и просто в нашей жизни мы можем вспомнить огромное количество примеров бескорыстной жертвенности и подлинного человеколюбия, проявленного не только нехристианами, но и людьми неверующими.

Например, где-то на Кавказе живет старушка в горном ауле, и у нее козы. Она любит своих внуков, кормит их сыром и радуется их силе и красоте. Она ни слова не знает по-русски, воспитали ее в другой культуре и религии. Она молится так, как ее научила мать, живет так, чтобы быть достойной своего отца, своего народа, никому не желает зла и, главное, никому этого зла не делает. У них не было церквей и священников. Они - мусульмане. И только лишь поэтому ей и ее детям и внукам назначены адские муки?

Как можно допустить, что люди, не узнавшие Христа, но жившие согласно Его заповедям, пусть даже и не подозревая об этом, обречены на вечные муки? Спиноза, Бергсон, Бубер, Шолом-Алейхем, Януш Корчак были иудеями. Значит - горят в аду? Несмотря на всё добро, сделанное ими? Джон Донн, Шекспир, Ньютон, Льюис были англиканами. И только за это преданы посмертному мучению? Лейбниц, Кант, Шеллинг, Гёте, Гааз - протестанты. Их судьба нам известна? Великий Плотин, философ, аскет, человек, целиком отдавший себя поиску истины, всем умом и существом своим устремленный к Подлинному бытию - ему назначено вечное наказание?

Мои оппоненты скажут: рядом с Плотином и другими жили настоящие христиане, лилась мученическая кровь, Бергсон хотел креститься, но так и не сделал этого, Бубер изучал христианское богословие, Шеллинг вел переписку с православными философами - большинство из них слышали о Христе и о Его Церкви, но гордыня - да! именно гордыня! - не дала им принять истину.

Чечня когда-то была христианской, там ходили православные миссионеры, и им следовало бы вернуться к настоящей вере отцов. Как можно их добро ставить на один уровень с нашим, христианским, настоящим? Если они тоже спасаются, то тогда какая ценность нашей веры?

А я вовсе и не утверждаю, что иноверцы спасаются, я просто настаиваю, что у нас нет никаких оснований считать их обреченными на адские муки только за принадлежность к другой религии. Все евангельские реплики, связанные с посмертным наказанием грешников, указывают на главный критерий: Господь будет судить людей за преступления против любви. Достаточно вспомнить описание Страшного суда, которое дает нам Сам Судия в Евангелии от Матфея (глава 25).

Это не притча, рассказанная пророком, не сон провидца, не видение святого. Сам Господь подробно излагает ход этого судебного разбирательства. Христос приходит на суд во славе с ангелами Своими и отделяет грешников от праведников как пастырь отделяет овец от козлов. А потом идет опрос подсудимых. О чем Христос спрашивает? Не о религиозной принадлежности - увы! - не о политических взглядах, не об образованности и социальном статусе. Нагих одели? Больных посетили? Странников приютили? Голодных накормили? Жаждущих напоили? Вот и всё. А потом каждый идет туда, куда ему и следует - в радость Господа или в муку.

Ведь добро универсально. Каждый человек несет его в себе с рождения и ничего поделать с этим не может. Мы, вслед за Тертуллианом, верим, что всякая душа по природе христианка. Древние язычники тоже предчувствовали, хотя и не знали наверняка, что сотворены Кем-то по-настоящему добрым, и зерна божественного добра живут в людях и делают их способными приобщаться к божественному бытию.

Бог обитает в душе, нам открыты небесные тропы,
И от эфирных высот к нам вдохновенье летит (Наука любви III, 549) .

Это писал гениальный Овидий. А вот пророческие слова Цицерона: «Есть несомненная некая сила, которая бдит над родом человеческим и не затем растит и питает его, чтобы по преодолении стольких трудов низринуть его в смерть, как в вековечное бедствие, - нет, скорее уж мы должны считать смерть открытым для нас прибежищем и пристанищем» (Тускуланские беседы I, XLVIII, 118).

Если у этого изящного язычника была такая светлая надежда на Бога, предчувствие того, что он не сгинет понапрасну, и не на муку обречена его душа, а мир этот со всеми его красотами и чудесами, из которых человек всех чудесней, создан добрым Богом, и Ему можно доверять, то как на его фоне смотрится наша убежденность, что огромное число людей будет брошено в огонь? Не шаг ли это назад по сравнению с языческими упованиями, не знак ли это того, что мы недостаточно усвоили учение нашего Спасителя, умевшего ценить и беречь зернышки человеческого добра, где бы Он их ни находил?

Псы под трапезой
В Капернауме к Иисусу подходят иудеи и просят его исцелить слугу одного римского сотника (Мф 8; Лк 7). Они с ним были дружны, и сотник даже помогал как-то их синагоге. Иисус идет с иудеями в дом сотника, но по дороге ему встречается еще одна делегация - апостол Лука называет их друзьями сотника - т. е. сначала пришли иудеи, потом друзья, и можно предположить, что лично сотник со Христом так и не встретился, все общение проходило через посредников.

И что же друзья? Сотник просит Иисуса в дом не входить. Заметим, что правоверному иудею вообще воспрещалось входить в дом язычников. Но сотник говорит о другом: я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой; потому и себя не почел я достойным придти к Тебе; но скажи слово, и выздоровеет слуга мой (Лк 7:6–7). Интересно дальше: Иисус удивился - вот так и написано - удивился ему и, обратившись, сказал идущему за Ним народу: сказываю вам, что и в Израиле не нашел Я такой веры (Лк 7:9).

Совершенно понятно, что больной тотчас исцелился. Но меня здесь восхищает не чудо исцеления - по-другому и быть не могло. Вот - хороший человек, но - некрещеный. Правда, тогда крещеных-то и не было, и св. Иоанн Креститель, как известно, умер некрещеным и ни разу в жизни не причащался. Иноверец, язычник, человек другой крови и чужого языка. Человек-то он добрый, и иудеям он нравится, но ведь - один из них, из захватчиков, оккупант, идолопоклонник. И вот веру такого человека Христос ставит в пример иудеям, просвещенным и правильно спасающимся. И это не единственный случай, когда Господь прославляет веру людей другой веры и племени.

Вот история о десяти прокаженных (Лк 17). Господь велит им показаться священникам, и несчастные исцеляются по дороге, но поблагодарить Христа за исцеление догадался только один. «К сожалению», это был самарянин, человек нечистый для иудея - по крови и религии. Но Господь прославляет благодарность это самарянина, ставит ее в пример.

И такая красивая история о вере хананеянки в 15 главе Матфея! Какая мудрая женщина, какой урок смирения для всякого верующего! У нее болела дочь, это было беснование - болезнь страшная и стыдная. Она не просила об исцелении, она кричала вслед Христу. А Он молчал. Будто и не слышал ничего. Уже и ученики устали от крика и просили Учителя что-нибудь сделать.
- Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.
- Так, Господи! но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их.
- О, женщина! Велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему.
Как это, наверное, здорово услышать, как Творец восхищается тобой. Каждый ребенок мечтает о том, чтобы отец им гордился. Об этом не говорят вслух, многие даже не осознают этого своего тайного желания, но так хочется, чтобы кто-то большой и настоящий радовался тебе, гордился тобою, заметил твой маленький, но очень важный труд.

Господь всегда замечает добро. Он Тот, Кто умеет гордиться своими детьми, вселять в них бодрость, надежду и утешение. Христос удивился вере сотника, прославил благодарность самарянина, похвалил смирение хананеянки. Он замечает крупицы добра в нашей жизни и не смотрит на лица, цвет кожи или вероисповедание. Добро везде остается добром, и оно встречается, порой в самых неожиданных местах.
Апостол Павел, который со знанием дела и за дело обличал языческие нравы, тем не менее, писал: когда язычники не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую (Рим 2:14–15). Заметим, апостол говорит, что язычники творят добро по природе - вот как верует Церковь, а мы перефразируем эту мысль словами Тертуллиана, утверждая, что каждая душа христианка именно по природе, по своему богообразному устроению.

Так что же - может, и не надо им и христианство проповедовать? Если душа и так христианка, по самой природе, зачем ее снова, как бы вторично обращать в христианство? Будем внимательны. Мы только что привели мысль апостола Павла из послания к римлянам. Это он произнес такое суждение о язычниках, и, тем не менее, ни капли не сомневаясь, обошел с проповедью о Христе всю вселенную. Значит, для него это не было противоречием. Ведь он проповедовал не новую этику или социально-политическое учение, и не новую философию. Он говорил людям о Христе - Спасителе, Боге-Человеколюбце, Победителе смерти, Творце этого мира.

Люди по природе, как-то совершенно естественно стремились и стремятся к Добру, Истине и Красоте, но они никак не могли понять, откуда в них это. Апостол им объяснил, в Кого они такие пошли, Чей образ они носят. Он не только говорил о Христе, но еще и приводил к Нему, и это не метафора, а живой опыт охристовления.

Урок смирения

Но - кто же тогда горит в аду? Кто-то же должен гореть в аду. Должны же быть точно известны люди, списки, реестры - кто-то же горит. О ком мы вообще можем точно сказать, что он горит в аду, высказать такое богословски обоснованное суждение ясно и отчетливо? Кто эти люди? Вот - из умерших: еретики, политики, поп-звезды, великие грешники и злодеи, самоубийцы, и, безусловно, Гитлер, Сталин, Джек-потрошитель - горят?

Был такой некрасивый случай. Батюшка освящал квартиру моим знакомым. У них случилась трагедия - отец повесился. Священник долго и искренно молился, кропил святой водой и мазал маслом, и под конец, снимая епитрахиль, изрек: ваш отец сейчас в самых глубоких недрах ада, в самом жестоком пламени, и пребудет там вечно…

Какие у нас все-таки терпеливые женщины. И удивительная способность - молча терпеть самое угрюмое хамство, еще и облаченное в богословскую лексику. Хотя, кто из верующих может сказать про себя, что он никогда не был подвержен «приступам благочестия»?

Так горят самоубийцы в аду или не горят? Правильный ответ: мы не знаем. Это действительно единственный правильный ответ. А как же церковные обычаи: не отпевать, не поминать, не ставить креста? Очень правильные обычаи, и не стоит ими пренебрегать. Но это воспитательная, педагогическая мера. Никак не приговор или вердикт, постановление о вечной муке в аду. Такие дисциплинарные меры нужны живым и именно как лекарство от суицидов, профилактика самоубийств эти церковные нормы очень эффективно работали многие века и все еще работают, но совсем не дают нам оснований считать, что вот этот конкретный самоубийца непременно горит в аду.

Мы просто не знаем, что происходило с человеком в последние секунды его жизни, что случилось в этот момент между ним и Богом. Самоубийство - страшный грех, обрекающий человека на вечную муку. Но мы говорим о поступке, поступок оцениваем, но не человека, не его судьбу взвешиваем, да и никто не давал нам такого права. О Гитлере и Сталине мы тоже не можем сказать с последней точностью, где они обретаются. Господь учит нас смирять себя в своих суждениях и выводах, и если нам кажется, что христианство способно ответить на все вопросы, мы ошиблись в выборе религии.

Одно можно сказать с определенностью и только о себе самом: я - самый большой грешник и хуже всех. Этой практике самообличения нас учит апостол Павел: Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый (1Тим 1:15), и мы читаем эти слова, приступая к Чаше. Хотя грешниками себя и признаем, но к Чаше все равно подходим, потому что засуживать себя нам тоже не позволено. О каждом из нас, окаянном грешнике, последнее слово произнесет Господь, Он все знает, и от Него не утаивается ни одна капля слезная, ниж е капли часть некая.

В евангелии от Иоанна есть такой загадочный эпизод. Христос собирает своих первых учеников. Находит Андрея, Петра, Филиппа. Вот ведут к нему Нафанаила, и Господь говорит:
- Вот подлинно израильтянин, в котором нет лукавства.
- Почему Ты знаешь меня?
- Прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя (Ин 1:47–48).
О чем это они говорят? Кто может подслушать этот разговор, разгадать его скрытый смысл? Что там было под смоковницей? Почему Нафанаил всё понял, а мы - нет? Это, видимо, так и останется загадкой.
Похожий случай - призвание Левия Матфея. Почему он вдруг всё оставил, встал и пошёл за Христом? Господь просто сказал: следуй за Мною. И он встал и последовал за Ним (Мф 9:9). Разве так может быть? Без особых знамений, чудес, пламенных речей. Что скрывает эта евангельская лаконичность? Что-то произошло между Христом и будущим апостолом. Какая-то тайна, скрытая ото всех остальных.

В доме Симона фарисея Христа радушно принимали и угощали с уважением и любопытством. И вот некая женщина, известная в городе грешница, незаметно подходит ко Христу сзади и, рыдая, разбивает сосуд с драгоценным миром, целует Господу ноги, отирает их миром и со слезами молча сидит у ног Спасителя. Самая безмолвная женщина Нового Завета! Ни слова не произнесла та, которой, видимо, было, что сказать. И Христос ее ни о чем не спрашивал, только сказал: прощаются тебе грехи… вера твоя спасла тебя; иди с миром (Лк 7:48, 50).

От чего спасла? Кого спасла? Кто эта женщина? О чем она просила? Нам этого никто не говорит. Какая-то тайна совершалась на глазах у многих, но Господь не открыл ее никому.

Ведь Господь говорит нам не всё. На многие вопросы Он так и не отвечает. Нам дано знать только необходимое. Так и в вопросе о посмертной участи иноверцев, о исторических судьбах, по которым почему-то попускается существование других вер и религий, нам не дано знать всего, а многое просто скрыто, и единственное, что нам остается, это молчаливое и смиренное доверие Богу.

Есть апостольский завет: не судите внешних (1Кор 5:13). Люди, находящиеся вне церковного общения, их судьбы и пути спасения закрыты для нас. Мы просто помним, что Бог есть Любовь, и Он Тот, Кто не желает погибели человеку: Ты любишь всё существующее, и ничем не гнушаешься, что сотворил; ибо не создал бы, если бы что ненавидел (Прем 11:25), и от Него не сокрыто ни наше добро, ни наше зло - христианин ты или язычник, эллин или иудей.

Потому мы не смеем приговаривать иноверца к адским мукам только в силу его непринадлежности Христовой Церкви - внешним судит Бог (1Кор 5:14). Но вместе с тем мы и не можем утверждать, что иноверцы спасаются: люди, внешние Церкви, не обязательно идут в ад, но это еще не значит, что они спасаются. И дело не в том, что существует какое-то промежуточное состояние, вроде тех, что описаны в дантовской поэме. Просто сам богословский термин «спасение» имеет четко определенное библейское значение.

Вождь спасения

Если мы внимательно вчитаемся в библейский текст, то вдруг откроем для себя, что термин «спасение» понимается нами слишком однобоко, если не совсем узко. Для нас спасение - это возможность попасть в рай и избежать ада. Но авторы Библии вкладывали другой смысл в это хорошо известное понятие. Если говорить несколько упрощенно, то для людей библейской культуры спасение - это то, что связано с Мессией, с Его явлением, служением, Его Царством, наконец.

Святой праведный Симеон Богоприимец, который, как и Предтеча, умер некрещеным, принимая на руки Божественного Младенца, произнес: видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля (Лк 2:30–32). Ясно, что речь здесь не о загробных муках или блаженстве. Праведный старец увидел не ад и рай в их физическом исполнении, он держал на руках Спасителя.

Христос - это и есть Спасение, обетованный Мессия, память и откровение о Котором ревностно берегли иудеи, Которого ждали, о Котором вещали все их пророки, потому что именно среди этого народа обещано было рождение Спасителя всего человечества, Вождя Спасения (Евр 2:10). Потому и самарянке Сам Господь говорит, что спасение от иудеев (Ин 4:22), потому что им принадлежат усыновление, и слава, и заветы, и законоположение, и богослужение, и обетования; их и отцы, и от них Христос по плоти, сущий над всеми Бог, благословенный во веки, аминь (Рим 9:4–5).

Об этом - вся Библия. Эта книга посвящена описанию истории Спасения, повествованию о приходе в мир обетованного Мессии, Семени жены, Которое сотрет главу змия (Быт 3:15). Потому мы и не можем говорить о спасении вне Христа. Это полная бессмыслица, ввиду тождества Христа и спасения. Нет другого Христа, нет другого Мессии, нет другого спасения. Нет ни в ком ином спасения, - говорит апостол Петр. - Ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись (Деян 4:11–12).
Иноверцы могут быть очень хорошими людьми, их культура, философия и традиции могут поражать изобилием смыслов и моральной высотой, прозрения и предчувствия их мудрецов и пророков будут удивительным образом согласовываться с Евангелием, и даже как будто в изяществе и глубине превосходить все наши священные тексты, но это человеческое, слишком человеческое.

Господь через необычное и назойливое видение заставляет апостола Петра переступить через свое еврейское воспитание и несокрушимые предубеждения, чтобы войти в дом язычника и возвестить ему слово спасения. Корнилий сотник - добрый человек, не знавший Христа, не ведавший Спасения. Человек благочестивый, много молившийся и творивший милостыню, любимый и почитаемый всеми. Можно было ему остаться на этом уровне человеческого добра, - а это немало, - но Господь посылает ему ангела - всего лишь вестника, а не апостола - велеть Корнилию призвать святого Петра: он скажет тебе слова, которыми спасешься ты и весь дом твой (Деян 10:6).

Корнилий - языческий сотник, богобоязненный, добродетельный и благочестивый, может быть даже святой, но и он нуждался в спасении, то есть во Христе. Потому могу предположить, что одно из самых первых самоназваний христиан было «спасаемые» - σωζομ?νοι: Господь же ежедневно прилагал спасаемых к Церкви (Деян 2:47).

Когда мы рассуждаем на темы: спасутся ли иноверцы? как мне спастись? что есть спасение? - нам следует всегда возвращаться к Писанию, а оно говорит, что основанием, целью и самой энергией спасения является Христос, именно Он - Альфа и Омега спасения. Мне не хочется здесь расшифровывать термин «спасение» как соединение с Богом, обожение. Мы не соединения ищем, а Самого Христа, не обожения чаем, а Самого Бога. Ад или рай, добродетели и падения - всё меркнет и делается мелким перед Ликом Спасителя, и самые привлекательные посмертные блаженства делаются пустыми и ненужными, если я не с Ним.

Святые не боялись страданий от мучителей и богоборцев, они даже ада не страшились, потому что жили Христом и во Христе. Апостол Павел из любви к ближним, упорным братьям своим по крови, желал быть отлученным (Рим 9:3) только ради того, чтобы и они узнали своего Спасителя, встретили Того, Кто есть Сама Жизнь. К такой жертвенности его подвигало Само Спасение, это вопиет в апостоле любовь Христова, живущая в нем, Жизнь, отказавшаяся от Самой Себя ради спасения людей.

Есть люди, твердо убежденные в том, что в христианстве есть ответы на все вопросы. К сожалению или к счастью, это не так, и чем глубже мы проникаемся Христовой истиной, тем больше вопросов встает перед нами. И это совсем не страшно, потому что Евангелие учит нас доверять Богу, а незакрытые вопросы - смиряться, и это очень хорошо, это правильно, ведь смирение - это и есть признак христианства. А где, по каким вехам проведены границы Церкви, мы узнаем не здесь.

Единственный верный опыт проведения этих границ описан в Апокалипсисе: там границы Церкви совпадают с границами Небесного Иерусалима, а это очень красивые стены из драгоценных камней. Вот там вопросов не будет, потому что и без них весело будет и радостно.

Мы как-то сидели на праздничной трапезе в монастыре, я стал задавать вопросы братьям: кто о чем мечтает? Наш регент сказал, вздохнув: «Знаешь, Савва, я очень горячо мечтаю погладить по голове волка или лисичку». Валерия Михайлова обсудила с архимандритом Саввой (Мажуко) его новую книгу “Апельсиновые святые” и многое для себя поняла.

Архимандрит Савва (Мажуко). Фото: Ефим Эрихман

Дети, которые не танцуют под музыку

– Интересно, что в книге с бодрым названием «Апельсиновые святые. Записки православного оптимиста» первая и последняя статьи связаны с темой смерти. Это неслучайно?

– Так получилось, что все три книги, которые я выпускал, редактировали без меня. Я писал только тексты, а что с ними дальше происходило – это уже политика издателей. Так что, когда я увидел, что я – оптимист, то долго смеялся! Потому что я не оптимист совсем. Я реалист, скорее.

– Почему?

– Потому что оптимизм – это некоторая крайность, как и пессимизм, а жизнь в своей цельности протекает где-то в другом месте. Может быть, вы со мной согласитесь, если я скажу, что настоящее произведение искусства – в кино или в литературе – трогает тогда, когда сюжет складывается на грани слез и смеха, когда высвечивают что-то настоящее. Настоящая реальность там, где предел трагичного и комичного. Где-то они сходятся, и на стыке этих двух векторов появляется то, что по-настоящему трогает. Да, жизнь трагична, мы все умрем, это закон. Мы все это знаем. И это прекрасно!

– Я знаю многих людей, которые просто об этом не думают, закрывают глаза на смерть и страдания и прекрасно живут.

– Я думаю, что в таком случае человек сам себя ограничивает. Зачем себя ограничивать в таком интереснейшем опыте, прекрасном опыте? Как раз на этом обрыве себя проявляют самые глубинные человеческие интуиции, самые подлинные, понимаете? Если ты живешь очень комфортной жизнью, прячешься от боли и от радости, ты себя чего-то очень важного лишаешь.

– Для чего от радости-то прятаться?

– А мы ведь радости тоже боимся, радости в полный голос, это нам тоже недоступно. Совсем недавно у нас был праздник для детей из малообеспеченных семей, мы на Рождество его всегда устраиваем. Делали небольшой концерт для малышей, и меня удивило, что, когда играла музыка, очень веселая, дети не танцевали…

– Сколько им было лет?

– Первый – шестой класс – такая «разбежка». Они не танцевали, потому что они уже немножко покалечены школой. Ведь это так здорово, когда играет музыка, и человек сразу начинает танцевать! Я вчера шел на презентацию книги, и на пешеходном переходе мы ждали зеленого света светофора, а вдали играл живой оркестр – выдували медь, терзали барабаны. «Очи черные», как сейчас помню, играли. И девушка прямо на пешеходном переходе, ожидая зеленого света, принялась танцевать. Это было так здорово! Если бы я не носил подрясник, я бы тоже танцевал.

Так что мне было обидно за тех деток, потому что никто из взрослых не показал им, что можно танцевать.

– Почему существует этот запрет, на Ваш взгляд – запрет на выражение эмоций, на радость, на горе?

– Потому что мы живем в тесном мире. Вы знаете, на самом деле человеку нужно очень много места, а мы вынуждены себя ограничивать, потому что мы живем в маленьких квартирках, домах, ездим в тесном транспорте, носим тесную одежду. Чем мне нравится священническая одежда – она широкая, как будто в штору завернулся, в этом есть какой-то простор. С одной стороны, это какое-то ограничение, с другой стороны, тебе это позволяет сделать широкий шаг что ли, и широкий жест. Я не думаю, что закрытость людей в больших городах – это какая-то трагедия. Это просто зарисовка из нашей реальности…

Но мне кажется, самые подлинные чувства, самые яркие, то самое здоровое неистовство, в котором прекрасен человек, оно высвечивается только в трагические минуты жизни или же – в очень радостные.

Эти крайние точки спектра – их не нужно бояться, тем более, что никто из нас их не избежит. Вуди Аллен говорил: «Я смерти не боюсь, просто я хотел бы в этот момент отсутствовать». Конечно, это каламбур, но, с другой стороны, я считаю, что надо присутствовать! Потому что смерть – это часть моей биографии, и это нужно пережить.

Конечно, хорошо такое говорить, когда ты здоров, и тебе кажется, будто у тебя еще есть очень много времени

Знаете, мы постоянно проводим на большие праздники Литургию для наших инвалидов, детей-инвалидов. Она всегда совершается в будний день, когда в церкви практически нет людей. И вот представьте, вся церковь наполняется покалеченными детками: кто-то не умеет разговаривать, у кого-то ДЦП, у кого-то аутизм, кто-то дергается, кто-то на колясочке – ходить не может. Вот они с родителями приезжают, и весь храм – в этих детках и в этих родителях.

Вы знаете, для меня это всегда откровение. Я любуюсь, глядя на родителей и на детей, потому что им не нужно одергивать себя и рефлексировать по поводу тех людей, которые стоят рядом, оправдывать себя как-то или же стыдиться своего ребенка, стыдиться его болезни. Они здесь совершенно открыты, они среди своих, они с таким восторгом смотрят на своих детей, с таким восхищением! Эти мамы по-настоящему гордятся своими детьми. Ребенок, который не может два слова сказать нормально, но она им гордится, она счастлива, что он есть! Он есть – и для нее это бескрайне много.

Простые люди ближе к жизни

– Любой человек, глядя на таких деток, глядя на безвинные страдания, наверное, хотя бы раз в жизни задавался вопросом: «Господи, как же так?». Вам приходилось когда-нибудь сомневаться в Боге?

– Нет, у меня никогда таких проблем, честно говоря, не было, потому что воспитывался я среди очень простых людей. Я вырос в районе, который у нас называется Сельмаш – это заводской район, бандитский. И периодически выступаю в роли переводчика между двумя разными мирами – миром интеллигенции, рафинированной, и миром этих простых заводских людей, которые не понимают трагизма и проблем, которыми мучаются интеллектуалы и «изощренцы», как мы их называем – люди, которые привыкли к каким-то высоким эстетским образцам. С другой стороны, интеллектуалы не понимают, чем мучаются эти простые люди!

Вы знаете, я просто видел, как моя бабушка или прабабушка, мама, дедушка, отец реагировали на какие-то жизненные сложности, на болезни и так далее – я никогда не видел ни примеси ропота или какого-то протеста. Люди принимали тяжелые обстоятельства как должное, потому что это жизнь. У кого-то должны рождаться такие дети – значит, у меня родился. Здесь есть какая-то очень мудрая простота, мне кажется.

– Получается, простые люди ближе к жизни?

– Да, вы правильно сказали, они ближе к жизни. Эти простые люди, особенно люди, которые знали бедность и голод, они очень ценят само то, что они живы. Сам факт. С этого факта, с переживания того, что ты жив, начинается любая философия.

Я недавно читал о Николае Рыбникове – это один из моих любимых советских актеров. Помните, «Весна на Заречной улице», «Девушка без адреса»? Он поет знаменитую песню: «Когда весна придет, не знаю…». Так вот его в 11 лет с мамой эвакуировали, в 1941 году, в безопасный город Сталинград… Никто тогда не знал, чем это закончится. И когда город поливали огнем, жители просто хаотично переправлялись через реку, кто как мог. Этот 11-летний мальчик, который не умел плавать, хватался за борта лодок, ему отбили руки, пытаясь его отцепить, потому что лодки были перегружены, но он все равно цеплялся, держался и как-то переплыл реку.

Меня потрясла его фраза, когда он вспоминал об этом событии. Он говорил, что после этой переправы его так распирает жажда жизни, что он не может никак надышаться, нажиться никак не может! Это признание дорогого стоит.

Мне кажется, Господь иной раз нас одергивает, чтобы мы бросили гоняться за иллюзиями, за такими, как карьера, деньги, признание, слава, а пережили сам факт того, что мы живы.

Простые люди, которые кожей переживают, что живут, они, может быть, не способны это отрефлексировать, но они в восторге от этого!

Замечательный французский писатель Эрик-Эммануэль Шмитт недавно издал книгу очень исповедального характера. Может быть, в литературном отношении она слабая, но… просто я всегда подозревал, что он – христианин! В этой книге он говорит о том, как обрел веру. От своей праздной парижской жизни он решил предаться экстремальному туризму и уехал в Сахару на экскурсию. И там заблудился, отбившись от их экспедиции… Он сутки с небольшим провел один среди песка и неба и в этом ужасе он обрел Бога. И вот этот писатель тоже признается, что его биография началась с момента, когда он в детстве начал задумываться и вдруг пережил открытие о том, что он жив. Мне кажется, нужно держаться за это – за то, что ты жив, за то, что кто-то жив.

Знаете, чем нас утешает христианство? Тем, что если ты жив, то это уже навсегда, с этим ничего никогда не поделаешь!

Даже если жизнь твоя трагична, даже если случаются какие-то жуткие эпизоды, ты все равно жив. И это настолько много, что к этому уже ничего нельзя прибавить. Какова будет эта жизнь, будет в ней много счастья, радости, веселья или нет – это, на самом деле, даже по сравнению с самим фактом жизни не так уж и значительно.

– Как вам кажется, а как нам, «рафинированным интеллигентам», вернуться к этой простоте? В Сахару же не каждый поедет, правда?

– Надо делать . Открытие, которое я в своей жизни совершил совсем недавно – нужно делать . Мы постоянно думаем, колеблемся, что-то решаем, а нужно что-то начать делать. Одна моя приятельница как-то написала мне в письме: «Сидела на Новый год грустная-грустная и думала, что это был за год такой – и здесь у меня не сложилось, и там я обожглась, и то не срослось. Сидела, клевала носом в салат, чуть ли не капая слезой в шампанское. И тут до меня дошло: если хочешь порадоваться, порадуй другого! Пошла в соседнюю комнату, переоделась Бабой Ягой, пририсовала себе румяна, повязалась платком, зашла и разыграла целую сценку со своими близкими и родными. И превратила этот, казалось бы, грустный и одинокий вечер в фонтан радости». Понимаете, надо делать!

Я как-то сделал это открытие: мне легче начинает дышаться, когда я подарки людям делаю. Можно, конечно, и творчеством каким-то заняться, для себя, но хорошо, если это – для кого-то. Если еще и с кем-то… Потому что все самые красивые вещи с нами случаются, когда мы что-то делаем.

Самая крепкая дружба начинается… с драки

– Есть такое суждение: что человек всегда один. Что бы мы для других ни делали, с кем бы ни дружили, мы одни – на каком-то глубинном уровне всегда остаются только человек и Господь. Согласны?

– Нет, не согласен. Человек никогда не один. Одиночество – это, чаще всего, изнанка тоски по одиночеству. Рильке одной из своих возлюбленных писал как-то: «Мне хочется стать ежиком, свернуть лицо полностью и глядеть только в самого себя и никому его не показывать». Но это никогда не получается, всегда присутствуют какие-то люди, пусть даже портреты людей.

Мне кажется, человечество – это единый организм, и ты от него никуда не денешься. Может быть, мы страдаем от одиночества именно потому, что нам хочется как-то уединиться, но это никогда не получается, ведь каждый человек тянет за собой целый шлейф других людей.

– Вот человек приходит домой после работы, он один, сидит и грустит – какое ему дело до человечества?

– Я скажу простую очень вещь – надо молиться. Знаете, я себя сам, например, заставляю. Когда иду по улице или смотрю новости, всегда к этой новости или к этому событию стараюсь привязывать молитву о человеке, который в нем участвует. Когда ты молишься за другого человека, ты начинаешь ощущать кожей, что вы – одно. Вы идете по улице, видите, как поехала Скорая помощь, и говорите про себя: «Господи, помоги больному, помоги врачу», – и это уже не чужие для вас люди.

– Монашество – оно об одиночестве? О ёжике, который сворачивается, чтоб никто не мешал?

– Нет. В монашеских книгах такой парадокс встречается, в «Добротолюбии», например – чем больше монах удаляет себя от мира, тем ближе он к нему. Мне кажется, святые люди, чем больше они молятся и себя ощущают, тем больше начинают чувствовать других людей. Отсюда дар прозорливости, например, он ведь от кожи!

Помните, у Заболоцкого стихотворение есть про некрасивую девочку? Он восхищается этой девочкой – некрасивой, рыженькой, в драном платьишке. Она видит, как двум мальчикам отец подарил велосипед, и ликует, смеется, переживая эту их радость, как свою. И Заболоцкий в конце говорит:

А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

Когда чужая радость переживается, как своя, у тебя нет барьера собственничества. Мне кажется, святые люди, всё больше приближаясь к Богу, понимают, что всё – наше, всё – мое. И я чей-то, и не только Божий, и ваш. «Искренне ваш» – это, значит, буквально нужно понимать.

– Звучит прекрасно, а почему все так не могут?

– Трусость у нас, мы боимся – боимся дружить, боимся любить.

Любая дружба и любовь, например, для меня – это всегда разновидность борьбы. Я вообще считаю, что самая крепкая дружба наверняка должна начинаться с драки, как и самая крепкая любовь.

– Борьба с чем, с кем?

– Это борьба не агрессивная, а тут, скорее, спортивный азарт, понимаете? Когда вы читаете книгу, вы сражаетесь с автором. Вы вступаете в единоборство, например, с Львом Толстым, вцепляетесь в его бороду, пытаетесь ее выдернуть, то есть понять, что он хочет сказать. Понимание – это тоже разновидность борьбы, и тут автор меня кладет на лопатки. Я пять раз читал «Анну Каренину» и никак не мог дочитать до конца, бросал этот толстый том! В конце концов, на шестой раз я прочел роман на одном дыхании, что-то до меня дошло, что-то случилось. Я этот спарринг выиграл, мне кажется.

– А что значит борьба в дружбе?

– В дружбе – то же самое. Мы постоянно должны совершать усилия, чтобы дружбу свою подтвердить. Усилия состоят в том, что мы знакомимся каждый раз, когда мы встречаем этого человека. И то же самое в семье. Почему супругам нужно быть почаще вместе, ни в коем случае надолго не разлучаться, не отпускать друг от друга, потому что каждое утро жена знакомится со своим мужем, а муж – со своей женой. Кстати, с воспитанием детей то же самое. С детьми вы сражаетесь – кто кого!

– Как же Сент-Экзюпери? Который писал, что любовь – это когда вы смотрите в одну сторону, а вовсе не когда деретесь…

– Жена заставляет мужа смотреть в одну сторону, муж ее в другую, и – кто кого! В конце концов, появится та самая сторона, куда им обоим нужно смотреть. Василий Розанов говорил, что на самом деле девушка только наполовину сделана своими родителями, всё остальное доделывает муж. То же самое справедливо в отношении мужчины – мужчину делает жена в браке. Это борьба!

Как скульптор… Знаете, как Микеланджело говорил: «Я беру кусок мрамора и отсекаю всё лишнее». Это большое усилие – с камнем работать, превратить его во что-то изящное, придать ему форму очень тяжело. В браке именно это и происходит: жена лепит что-то из мужа, муж что-то из жены, и в конце концов, получается нечто прекрасное.

Человек никогда не один, он всегда с кем-то «в браке». Монашество – это тоже брак, только это брак, заключенный с общиной.

Монашеская община – это и есть моя семья, и там тоже бывает. Монахи тоже друг другу фингалы иногда ставят. Вы что думали? У меня перед глазами эпизод из нашей монашеской жизни, когда один архимандрит за иеромонахом с палкой гоняется вокруг стога сена, а иеродиакон их разнимает. Вот тебе и борьба…

Мечта: погладить лисичку

– Отец Савва, Вы мечтали стать священником в детстве?

– Нет. Я много кем хотел быть. А когда начал ходить в церковь, я не мечтал стать священником, я просто знал, что я им стану. Это очень странно, но это так.

Недавнее сделал потрясающее открытие, до сих пор его переживаю. Мы как-то сидели на праздничной трапезе в монастыре, я стал задавать вопросы братьям: кто о чем мечтает? Наш регент сказал, вздохнув: «Знаешь, Савва, я очень горячо мечтаю погладить по голове волка или лисичку».

Человеку 60 лет, и он мечтает только об одном: чтобы погладить по голове волка! Это для меня было настоящее откровение. Я и себе задавал этот вопрос и понял, что я ни о чем мечтаю, это меня даже как-то испугало. У меня как-то всё есть, причем очень давно, мне нечего даже просить – всё, что мне нужно, у меня есть. Поэтому стать священником я не мечтал.

– Вы часто сталкиваетесь с людскими претензиями к Церкви, обращенными именно к Вам как к священнику?

– Бывает. Я недавно ехал из Москвы в Гомель, и на меня напало не только наше купе, но и с боковушки тоже на меня напали. Хотели, чтобы я дал ответ, почему попы ездят на мерседесах. Я говорю: «Ребята, я с вами еду в плацкарте на верхней полке. Какие ко мне претензии? У меня даже машины нет». Но нет – дай ответ, пожалуйста.

Чаще всего, когда люди начинают высказывать подобные претензии, ответ они услышать не хотят. Просто им хочется, например, свою обиду высказать или на кого-то возложить вину. Иногда эти претензии к священникам прикрывают элементарную зависть или распущенность – это честно так: люди просто завидуют, видя священника, например, на хорошей машине. Просто завидуют. Почему-то считается, что священнику можно хамить, например. Одним словом, все проблемы от распущенности и невоспитанности.

– Случается, человек видит такие нестроения в Церкви, и это его отталкивает… Вот и в Вашей книге, например, есть статья о епископах, о злоупотреблении властью и конфликтах. Человек церковный должен на такие вещи закрывать глаза?

– Не стоит обобщать. Мы же просто люди, мы всего лишь люди. Священник может быть твоим соседом, он может заезжать в твой магазин, покупать кефир и стоять в очереди рядом с тобой, у него может быть гастрит или язва желудка, или сахарный диабет. Это всего лишь люди.

Зачем это всё? Причина осуждения – еще в нашей дикости. Мы живем в нерелигиозной стране. Мы – дикий народ. Может быть, это в Белоруссии больше чувствуется, чем в России, потому что Белоруссия была самой атеистической республикой. Мы пока еще не доросли до культуры дискуссии – вот в чем проблема! Может быть, епископы и высшее духовенство готовы обсуждать многие болезненные вещи, но в культурном плане, в цивилизационном мы не готовы.

Понимаете, Церкви сейчас не хватает именно цивилизованности. Ведь что такое цивилизованность? Это набор устоявшихся механизмов, которые помогают закрывать болевые точки, проблемы. Например, есть некие вопросы, связанные с церковными финансами – очень болевая точка. Конвертики, разные налоги, отчисления, несправедливые какие-то претензии. Здесь не нужно ломиться в открытую дверь. Есть уже выработанные в других церквях или в светских учреждениях механизмы, которые позволяют следить за финансами. Их просто нужно внедрять.

Проблема еще и в том, что у нас дискуссия превращается, чаще всего, во взаимные оскорбления и ругань. Есть у вас в России дискуссионный клуб «Валдай» – то, что я читал о нем, меня очень впечатлило. Вот нам нужен церковный «Валдай»! Не официоз, когда выходит епископ или архимандрит и читает доклад, а все остальные дремлют, начиная со второго ряда и даже в президиуме, а живая дискуссия, очень откровенная.

А у нас пока – если человек с тобой не согласен, нужно непременно анафему на него возложить почему-то…

Сколько стоит освятить квартиру?

– Соблюдать жесткие правила и предавать анафеме тех, кто их не соблюдает, может быть, просто легче?..

– Я думаю, не все просто склонны к такой сознательной, свободной церковной жизни. Просто не у всех присутствует этот талант, поэтому за всю остальную общину свободным быть приходится какой-то небольшой группе людей – так всегда было и будет. Меня иногда спрашивают просто как священника, которого приглашают, например, отпеть человека или освятить квартиру: «Сколько это будет стоить?» Это очень простой вопрос и очень болезненный, потому что людям, которые спрашивают, удобнее знать точную цену – им так просто удобнее. Они не знают, как себя правильно поставить, они не хотят обидеть священника. Я обычно отшучиваюсь и говорю по-белорусски: «Усi грошi з кошельком». Да, просто шучу! Хотя у меня был один такой эпизод, когда мне так их и отдали – все деньги с кошельком вместе. Просто жуть!…

– Как Вам кажется, Христос для нас, для наших народов, для православных людей – на первом месте? Или на первом, скорее, обряды, освящение квартир, машин?

– Конечно, Христос. Да, может быть, люди охотнее читают жития святых, чем Евангелие. Но, мне кажется, это – благоговение.

Я, например, давно мечтаю написать книгу о Христе. Нет, я не мечтаю… Я не дерзаю мечтать об этом, но просто если бы мне однажды это удалось сделать, это было бы, наверное, чем-то чудесным. Но я не смею просто, понимаете, потому что это нечто святое, настолько глубоко интимное, что мы даже в речи это не поминаем.

Мне кажется, дело именно в этом. Не в том, что мы язычники, как иногда это представляют, что нам святые ближе, чем Бог, и так далее. Святые действительно нам ближе, ведь они просто люди, а Христос – это Тот, Кто тебя придумал. Это настолько головокружительное ощущение, что я даже не знаю, что и сказать!

Меня как-то попросили написать рецензию на книгу митрополита Саратовского Лонгина, на обложке этой книги был изображен Христос. Вы знаете, я всегда очень благоговею перед этим изображением, для меня очень дорогим, – Христа Синайского.

– Синайский Спас?

– Да, Синайский Спас – это что-то, знаете, совершенно немыслимое. У себя в келье я не держу это изображение, именно потому что для меня оно слишком дорого. Для меня это настолько дорого, что я не хочу это видеть. Мне достаточно было увидеть эту икону один раз.

Я помню, как владыка Аристарх – это наш епископ, ныне покойный – который читал мои статьи и постоянно меня критиковал, вот он, прочитав рецензию на книгу владыки Лонгина, сказал: «Это очень нехорошо, что на обложку книги помещают изображение Христа». Владыка Аристарх был очень простой человек, из крестьян, но в то же время – воспитанник Троице-Сергиевой Лавры. И для него это что-то немыслимое – поместить изображение Христа на обложку книги.

Мне кажется, наши люди именно такие. Они не язычники, просто Христос им настолько дорог, что они хранят в сердце Его образ, потому что выдержать свое присутствие перед взором Христа – не всякому это под силу…

Конечно, Христос – в центре нашего мироощущения. Но это та интимная область какой-то подлинной глубины, куда мы не всегда пускаем даже наших духовников, может быть…

Я помню, беседовал с одним своим учеником, студентом, и рассказал ему о священнике, который отрекся от сана, заявив, что он не верит в божество Христа и даже в Его реальность. Меня этот парнишка поразил тем, что он сказал в ответ (хотя он не отличается особой религиозностью, но он верующий человек): «Как же так можно было сказать?! Ведь то, что Бог есть – это гораздо реальнее, чем то, что я есть».

Еще есть один момент. У нас нет языка для разговора о Христе. Это особенность нашей православной речи – мы не умеем говорить о Боге. И, может быть, и не стоит.

Все, что связано с подлинным, оно всегда невыразимо. Тут уместен, скорее, жест. Апостол Павел говорит о том, что Сам Дух Святой ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными. Христос именно там, где воздыхания неизглаголанные. Он именно там находится…

Поэтому не говорите, что наш народ не любит Христа, нет, мы только им и живем! Да, это именно так.

Проще младенческого лепета…

– У Вас есть какие-то любимые места из Евангелия, которые особенно трогают?

– Таких очень много. Я скажу честно, что Евангелие – это книга, которую я боюсь читать. Для меня это всегда – подвиг. Сегодня утром я открывал Евангелие, и всегда это для меня определенное усилие. Оно связано не с тем, что я себя заставляю как-то… Просто это – событие, я так скажу.

Меня особенно трогает Евангелие от Марка: там есть вещи, которых у других евангелистов вы, наверное, не встретите – такие детали человечности Христа, которые просто меня иногда доводили до какого-то онемения, даже не минутного.

Например, Христос молится над дочерью Иаира, он воскрешает ее из мертвых, совершив это эпическое чудо, совершенно потрясающее, немыслимое, ни с чем не сравнимое, и потом говорит: «Вы же дайте ей кушать, вы же покормите девчонку». Это настолько трогательно!

Или в том же Евангелии от Марка ученики принимают людей – такая странная деталь, что у апостолов тоже были такие «приемные часы», и когда они устали от людей, Христос им говорит: «Идите, отдохните, потому что вы целый день трудились, целый день были на людях, вам нужен отдых». Понимаете, это человеческое участие, оно меня очень сильно трогает.

Или вот почему Христос умножает хлеба? В Евангелии от Марка есть, опять же, маленькая оговорка – Он, увидев людей, сжалился над ними: «Они же не кушали». Понимаете, это настолько по-человечески!

Есть замечательный фильм, по-моему, начала 60-х годов – «Дом, в котором я живу», там еще снимался актер Земляникин. Фильм потрясающий, я его очень люблю! Еще в детстве меня потрясла там одна сцена, когда парень, которого играет Земляникин, приходит с фронта в отпуск, узнает, что его девушка любимая – здесь, в соседней квартире. И он бежит ее навестить, а она от бессилия даже не может открыть ему дверь. Он прибегает домой, хватает банку консервов, маме говорит: «Мама, она же голодная!» Это такая фраза, и она так сказана! Это может, наверное, понять человек, который пережил голод другого, как свой собственный.

Христос, когда он переживает за девочку, которая не кушала, или за уставших учеников или голодных людей…Такое ощущение, что Он сам этот голод сейчас пережил намного ярче, чем их собственный голод и немощь, их усталость. Если говорить о Христе, Кто Он и какой – вот Он такой. Разве можно найти какие-то подходящие слова, чтобы что-то еще к этому добавить? Понимаете, если говоришь о Нем, то нужно говорить очень простые вещи. Евангелие именно таково – оно очень простое. Эта простота даже иногда пугает, потому что оно гораздо мудрее любой философии, любых Гуссерлей и Хайдеггеров. И в то же самое время, оно проще младенческого лепета – именно в этом его подлинность и глубина, которая пугает и делает немым.

– Вы упомянули о «единоборстве» с Толстым. А единоборство с Евангелием – возможно?

– Это особая книга… Евангелие – книга, которая тебя всегда кладет на лопатки! И все равно ты вступаешь с ней в единоборство, зная, что проиграешь. Но это очень хороший проигрыш, светлый, радостный проигрыш, радостный провал. Обнадеживающий провал!

Беседовала Валерия Михайлова

архимандрит Савва (Мажуко)

Запертый сад - сестра моя, невеста,
заключенный колодезь, запечатанный источник. ()

Хмурый осенний вечер. Брестский вокзал. В укромном уголке “весь в чемоданах” сидит молоденький монах и пугливо перебирает чётки. Мимо гуляет мужичок со скучающим видом. Заметил монаха:

Как дела, девственник?

Обычно, когда я это рассказываю, все смеются или на худой конец улыбаются. Смешно. Смех всегда рождается там, где есть тонкая и деликатная ситуация. Всё, что связано с полом, всегда деликатно, поэтому пока живы люди, львиная доля юмора будет приходиться на “половые” анекдоты. Или по-другому: смех можно рассматривать как механизм психической защиты, - там, где человек слишком уязвим, то есть в сфере пола, смех - последняя оборона, и это нужно принять как факт, нуждающийся в осмыслении.

Подвиг девства, - когда люди умные и здоровые берут на себя крест блюсти себя в чистоте не какое-то время, а всю жизнь, и несут этот труд вызывающе открыто - это деликатная ситуация. Когда есть молодые люди, вопреки моде и даже мнению взрослых соблюдающие себя в чистоте до брака, а в браке живущие вызывающе честно и чисто - это тоже деликатная ситуация, а значит, она имеет риск быть осмеянной.

В наше время разговор о девстве, как это ни странно, - серьёзный разговор о смешном, и с этим ничего не поделаешь: само слово девство для большинства из нас обитает исключительно в ироническом контексте. Юродивое слово. И это справедливо не только для светской лексики. Можем ли мы себе представить, чтобы Патриарх обратился с посланием к девственникам? Понятно, что для нашего времени это совершенно невозможно - свои не поймут, чужие поглумятся. Но ведь в древней Церкви такие послания были обычным делом, и почти у каждого святителя тех времён есть такие тексты. Просто само слово так обросло двусмысленностями, что не удивлюсь, если совсем скоро его будут стыдиться произносить в приличном обществе, если таковое ещё останется. Болезнь профанации святого, заподазривания священного началась не сегодня, и ещё в начале XX века Н. А. Бердяев с горечью писал, что “любовь так искажена, профанирована и опошлена в падшей человеческой жизни, что стало почти невозможным произносить слова любви, нужно найти новые слова” .

Старые слова нельзя сдавать без боя, тем более что интуитивно мы все, даже неверующие, понимаем, что девство - это святыня и чудо красоты. Одно из песнопений в честь Божией Матери начинается словами “красоте девства Твоего удивляются ангелы”. Девство - это красота, и именно красотой покоряют нас жития святых подвижников и подвижниц. Никакие книги и статьи о пользе девства и целомудрия не способны так заразить красотой девства, как правдивая история святой девы или сияющего чистотой аскета. Нас утешают эти истории, и может быть, то чувство “тишины неизглаголанной” (по слову ), которое переживаешь над страницами житий, и есть опыт встречи с красотой девства. “Сам Христос, - пишет священномученик Мефодий Патарский, - восхваляя твёрдо пребывающих в девстве, говорит: что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девицами (), сравнивая дар девства с лилией по чистоте, благоуханию, приятности и красоте. Подлинно девство есть весенний цветок, нежно произрастающий на своих всегда белых листьях цвет нетления” (Пир VII 1) . Лилии, нежность, весна, цветение - вот какими словами дышит Святитель, когда говорит о девстве.

Но мы спрашиваем себя: возможно ли это, - чтобы здоровый молодой человек хранил себя в чистоте? Выпишем фамилии: Декарт, Паскаль, Спиноза, Юм, Кант, Ньютон, Лейбниц. Это не перечисление столпов философии нового времени, это имена людей, пребывавших в безбрачном состоянии и при этом не замеченных в извращениях. История запомнила их честными учёными, преданными своему делу, любящими философию так сильно, что эту любовь у них не получалось изводить на кого-то ещё. Все эти люди выросли в христианской Европе, и то, что навык тратить силу любви на духовный труд был для них естественным навыком, - в этом заслуга христианства. “Путём вековых образовательных упражнений, - утверждает К. Г. Юнг, - христианство добилось очень значительного ослабления животных инстинктов-влечений, свойственных эпохам варварства и античности, так что большое количество инстинктивной энергии (жизненных сил) высвободилось для построения цивилизации” . Получается, наша цивилизация и культура являются плодом воспитания в целомудрии. Если это так, то цивилизация далась христианам слишком дорогой ценой, потому что лилия девства весьма капризна и требует особого ухода, и когда мы читаем в житиях о подвигах преподобных, страшно даже подумать, какой крови стоила им борьба за чистоту. “Устремляясь к духу, отцы-пустынники умерщвляли свою плоть, чтобы убежать от крайней огрубелости декадентствующей римской культуры, - продолжает К. Г. Юнг. - Аскетизм - есть форсированная сублимация, и он всегда имеет место там, где животные влечения настолько ещё сильны, что их приходится исторгать насильственно” . Вот древние подвижники и несли свой тяжкий крест подвига среди строптивого и развращенного рода (). И конечно же, если говорить о пользе общественной, о роли в истории - это прекрасно и похвально - но - вот молодой человек, вступающий в жизнь, - как же будут жалеть его и близкие и дальние, как будут отговаривать, если узнают, что он решил пойти в монахи! Откуда этот испуг у вполне церковных людей? Почему девство пугает?

Призрак вод

Благочестивые миланские тетушки и мамушки не пускали своих дочерей в церковь, если там проповедовал святитель : он так говорил о девстве, что девушки оставляли женихов, - самые удачные партии, - забывали свет, роскошную жизнь и вступали в число девственниц. Однако современного читателя вряд ли тронут речи святителя Амвросия. Замечательный русский философ находил бездарным классический текст о девстве священномученика Мефодия Патарского “Пир десяти дев” . В. В. Розанов называл послание святителя к девам “посланием к старым мухоморам” . Конечно, можно сказать, что такие тексты ещё надо научиться читать, но в юном возрасте, когда уже надо что-то решать с девством, просто нет ещё надлежащего навыка чтения серьёзной литературы, а уж когда навык появляется, бывает, что и хранить уже нечего - не все процессы обратимы! И вместе с тем для большинства наших современников не так очевидно, что девство вообще обладает какой-то ценностью. Не уродство ли это - сдерживать природный импульс, естественное, надо сказать, стремление к продолжению рода и к нормальной потребности в телесных радостях? Кто возьмёт на себя власть отбирать природное право человека на радость тела? И если эта радость естественна, то противоестественно-то как раз хранение девства, оно - извращение, задержка развития, болезнь, зараза на теле человечества. Разве Христос завещал хранение девства? Не сказал ли Апостол: относительно девства я не имею повеления Господня ()? И не есть ли вся эта проповедь воздержания, развёрнутая монашеским христианством, преступлением перед человечеством, и не в нём ли причина разного рода недугов семьи, несчастий - не от этой ли скованности, зажатости, страха перед телесным общением? - Вот как можно поставить вопрос, и так его в своё время ставил В. В. Розанов! Василий Васильевич мучился этой темой в начале XX века и чаял избавления от засилья монашеского “бессеменного” типа святости ради иного религиозного идеала - плодовитости, семейности, солнечной религии пола. Сейчас начало XXI века: народ раскрепостился, монастыри опустели, христианство не имеет прежнего влияния, и тем не менее - рождаемость падает, семьи разваливаются; без целомудрия Европа вымирает быстрее.

Есть, правда, вариант примирения, предложенный известным немецким девственником И. Кантом: хранить целомудрие - полезно : “целомудренность (pudicitia) - самопринуждение, скрывающее страсть, - всё же как иллюзия очень полезна, дабы сохранить между тем и другим полом известное расстояние, необходимое для того, чтобы не сделать один пол простым орудием наслаждения другого. - Вообще всё, что называют благоприличием (decorum), именно таково, а именно есть не более как красивая видимость” . Целомудрие - добродетель общественная, и появилась она в определённый момент развития человечества как необходимое условие комфортного сосуществования людей. Но для читателя-хрис­тианина очевидно, что эта реплика запечатлела смену идеалов: мера, в которую рос человек, называлась святостью , то есть органической, бытийной пронизанностью Божественными энергиями; когда христиане равнялись на образ святого, добродетели были настоящими и живыми, а протестантизм и рационализм поставили на место человека святого человека приличного. Но подойдут и спросят: неужели это плохо - быть приличным человеком? Нет, это нормальная и необходимая ступень нравственного развития человека, но мы призваны к большему, к лучшему, и разве мы можем назвать преподобного Серафима или преподобного Сергия приличными людьми? Христа мы можем назвать приличным человеком? Они святы, их лики источают свет, свет живого добра , а не его имитации. Можно сказать, что Кант - это этический номиналист : для него целомудрие - только имя, для христианских же писателей-аскетов был характерен этический реализм : целомудрие есть реальное приобщение к святости и подлинной чистоте. Ведь если целомудрие - только имя, красивая видимость, иллюзия, не имеющая под собой ровным счётом ничего, то и хранение девства есть только вид кокетливой игры в добродетель - что ж и держаться за такой фантик? Тогда и отношение к целомудрию и к святости девства становится иным: “Женщины, священники и евреи обычно не напиваются , по крайней мере тщательно избегают показываться в таком виде, так как в гражданском отношении они слабы и им необходима сдержанность (а для этого, безусловно, нужна трезвость). В самом деле, их внешнее достоинство покоится только на вере других в их целомудрие, набожность и обособленные законы” .

Кант, правда, уточняет, что “для нас должна быть дорога даже видимость добра в другом человеке, ибо из этой игры притворства, быть может, незаслуженно снискивающей уважение, в конце концов может получиться нечто серьёзное” . Только ведь иллюзии не греют, да и сам кенигсбергский старец говорил, что 100 талеров в моём воображении ещё не есть 100 талеров в моём кармане, потому-то образ целомудренного человека, рождённый договорной моралью, благополучно развалился под ударами психоанализа. “То, что блестело в XIX веке, - писал Юнг, - конечно, не всегда было золотом, это касается в равной мере и религии. Фрейд был великим разрушителем, но наступление нового века предоставило столько возможностей для ломки, что для этого было недостаточно даже Ницше. Фрейду осталось ещё недоломанное, чем он занялся основательно. Пробудив целительное недоверие, он тем самым косвенным образом подтолкнул к обострению чувства подлинных ценностей. Грёзы о благородном человеке, владевшие головами публики с тех пор, как она перестала воспринимать догмат о первородном грехе, развеялись в определённой степени под воздействием идей Фрейда” .

Итак, человек приличный рассыпался, и те, кто видел в нём предел человеческой святости, бросились клеить разбитый идол и ругать разрушителя. А может быть, всё это попущено Промыслом, чтобы люди стали искать подлинного добра и призрак вод обратился в озеро (см. )? Что же мы должны такого важного узнать о девстве? Прежде всего то, что ценить его придумали не христиане.

Пустой мир

Дохристианский мир чётко различал девство естественное и девство мистическое. Первое нам очень понятно: девушка должна хранить себя до брака. Но - почему? Историки чаще всего дают объяснение в ключе правовых и имущественных отношений. Хозяин, то есть муж, должен быть уверен, что первенец, которому перейдёт всё, будет его сыном. Поэтому невеста должна быть девственницей по определению. Само наше древнее слово “невеста”, которое часто расшифровывают как “незнаемая”, “непознанная”, - нам подсказка. Когда в древности за невесту вносился выкуп, покупалось именно девство, за него шёл торг. В одной из своих свадебных песен Катулл передаёт слова родителей, укоряющих свою дочь-невесту:

Девственность вся ли твоя? В ней есть и родителей доля:

Третья часть от отца, и также у матери третья,

Третья лишь часть у тебя! Так против двоих не упорствуй,

Коль над тобою права с приданым отдали зятю.

(Катулл 62, 60–65)

На девственность заявляются права, как на недвижимость, и есть соблазн считать, что к этому юридическому моменту всё и сводилось. Но девственность - это ещё и красиво, а в древности красоту умели ценить не хуже нашего. У приснопамятного Катулла, которому никогда не ставили в вину излишнюю целомудренность стихов, тем не менее есть такие строки:

Но лишь завянет цветок, подрезанный тоненьким ногтем,

Юношам он уж не люб, и девушкам боле не люб он.

Девушка так же: доколь не тронута, все её любят.

Но лишь невинности цвет осквернённое тело утратит,

Юношей больше она не влечёт, не мила и подругам.

(Катулл 62, 43–45)

Заметим два момента: поэт-язычник говорит о красоте девства как об очевидном факте, не объясняя как умный человек, почему девство считают прекрасным. Второе: тело, утратившее девство - осквернено, поругано, спрофанировано. То есть красота девства сакральна, священна. А это уже язык не правовой, а религиозный. Здесь естественное девство совпадает с девством мистическим, и мне кажется, что соблюдение девства до брака не столько было связано с требованиями права, сколько несло в себе глубинную интуицию девства как хранения силы любви, творческой силы, а значит - силы мистической, которая была необходима для созидания семьи и рода, считалась исчерпаемой, а потому нуждалась в обереге.

Жрицы Весты были девственницами. Веста - древняя римская богиня домашнего очага, богиня земли, богиня-дева. Хранение семьи и благополучия римского государства поручалось девам. Весталки пользовались глубоким уважением у римлян, о чём свидетельствуют их необычные привилегии: куда бы ни шла весталка, её всегда сопровождал ликтор, расчищавший ей путь, если она выступала свидетелем, с неё не требовали клятвы, если ей случайно встречался преступник, ведомый на казнь, ему оставлялась жизнь, весталки имели право быть погребёнными в черте города. Внешне весталки походили на монахинь: их посвящали через постриг, они носили особое аскетическое одеяние. Однако святость весталки напрямую связывалась с её непорочностью, и за нарушение обета девства жрицу могли живой закопать в землю , потому что нарушение девства сулило несчастья римской республике. Тело весталки почиталось священным, и хотя жрицам позволялось после 30-летнего служения вступать в брак, мало кто из них, как писал Плутарх, пользовался этим правом, “да и те, которые сделали это, не принесли себе никакой пользы, большинство же провело остаток своих дней в раскаянии и унынии, причём навели на других такой религиозный ужас, что они предпочли до старости, до самой смерти девство супружеству” . Природа Весты - огонь, она, бестелесная богиня-дева, требовала служительниц, подобных себе. Но разве случайно, что семью хранила девственность? В Греции Весте соответствовала Гестия, покровительница домашнего очага. Религия инков знала алькас - “девственниц солнца”, хранительниц солнечного огня - они жили в особом храме, и только им позволялось шить одежду для императора и готовить для него пищу .

Подобную связь девства и брака демонстрирует и культ Артемиды. С одной стороны, она покровительница в родах, охранительница брака, с другой - богиня-дева и защитница целомудрия. Девушки перед свадьбой жертвовали ей локон в честь Ипполита, пострадавшего за своё целомудрие . Герой Еврипида Ипполит, хранящий девство ради Артемиды, приносит ей венок с девственного заповедного луга, которого не касался серп, на котором не пасли коз . Ипполит живёт, как монах: он не ест “ничто дышавшее”, изучает пророческие книги, участвует в мистериях . Религия Митры тоже знала своеобразное монашество, причём и женское, и мужское.

Есть ещё и другой аспект: девство как условие приобщения к мудрости и знанию. Девственницей (παρθένος) была весьма почитаемая в Греции совоокая Афина, богиня мудрости, покровительница творчества и дарительница красоты. В храме Афины было помещение, где прялась одежда для её статуи - эту работу доверяли только девицам. Знаменитая пророчица Кумская сивилла была девственницей. В древней Индии как только юноша вступал в возраст ученика и отдавался на воспитание брахману, он непременно должен был давать обет целомудрия, потому что считалось, что человек, утративший девство, уже теряет способность вынашивать знание и созревать духовно . Обучение прекращалось тут же, как только узнавали о нарушении обета целомудрия. Воздержанию от общения с жёнами ради сохранения мудрости учили Пифагор и Эмпедокл .

В любом случае, девственное всегда считалось лучшим, потому религии, знавшие человеческие жертвоприношения, отдавали предпочтение нетронутым молодым людям: майя приносили в жертву красивых девственниц для умилостивления богов дождя; инки в конце года закапывали живьём в землю около 500 девственных юношей и девушек.

История религии знает множество примеров просто магии девства. У германцев были девы-прорицательницы, ухаживавшие за родниками и прорицавшие по воде; героиня эпоса Нибелунгов Брюнхильд (Брунгильда) обладала неистовой силой, которая напрямую связывалась с её девственностью: она теряет эту силу с утратой девства . В Белоруссии в период бездождия именно девица шла к колодцу с кувшином, бросала его туда и шептала заклинания. Для многих традиций, например для Древнего Египта, было характерно отношение к детям как к пророкам: дети чисты и непорочны, они ближе к небу и чётче слышат его волю. Надо сказать, что магическое восприятие девства - самая живучая из приведённых интуиций. Коварный злодей или вампир ничего не могут сделать девственнице и ждут, затаясь, смены её статуса - это один из мотивов американских фильмов ужасов. Безбрачные рыцари-джедаи в “Звёздных войнах” - тоже пример современных представлений о магии девства. Любопытно, что все подлинно космические беды в этом фильме начинаются, когда главный персонаж рыцарь-джедай Энекин Скайуокер нарушает обет целомудрия.

Здесь следует остановиться и сделать две оговорки. Первое. После всего вышеперечисленного есть соблазн думать, что христианство собственно ничего оригинального и не предложило, а просто заимствовало уже известную форму религиозной жизни, которую нарекли монашеством. В век постмодерна естественно говорить о бесконечном цитировании и смерти автора, да и читателя вместе с ним, но тут, мне кажется, всё проще. Кант показал нам, что наш рассудок работает только в пределах 12 категорий, и даже гении не могут вырваться за пределы этой познавательной сетки, которую мы как бы набрасываем на мир в акте познания и вынуждены творить в её границах хотя бы потому, чтобы быть понятыми. И эти пределы разума не только не мешают оригинальности, но скорее помогают её рождению. Религиозные архетипы так же универсальны. Любая более-менее развитая религиозная традиция непременно приходит к храмовому богослужению, ритуалу, институту священства, монашеству - всё это универсальные формы, которые заполняются порой совершенно разным материалом. Наше христианское мироощущение подсказывает нам, что эта сетка религиозных архетипов есть следствие единой очень древней перворелигии Эдема, из которого все мы ведём своё происхождение, и христианин может и даже должен учиться вылущивать из самых диких верований и обрядов предчувствия подлинного откровения, в полноте раскрытые в христианстве.

Второе. Девство языческого мира - это иное девство. В том мире царила магия и неосознаваемые предчувствия истины о человеке. Языческий мир утопал в разврате, и к девству относились скорее магически. Те же весталки, по свидетельству многих античных историков, позволяли себе участвовать в самых отвратительных увеселениях - главное, чтобы сохранялось телесное девство. с омерзением пишет о galli - служителях Великой Матери, оскопивших себя в её честь (О граде Божием VII 24–25) , и это отвращение разделяют с ним и языческие авторы . О великом Вергилии Светоний писал: “Умеренный в пище и вине, он питал любовь к мальчикам <…> В остальном он был всю жизнь так чист и мыслью и речью, что в Неаполе его обычно называли Парфением (девственником)” . Сравнивая языческую девственность с христианским идеалом, следует отметить, что связывает эти явления только одинаковое имя.

Упомянув Вергилия, нельзя не подчеркнуть тот факт, что незадолго до рождества Христова слово “девство” стали применять относительно мужчин. Ведь девство - это исключительно женское свойство и добродетель, и вот Вергилия называют девственником, в романе Ахилла Татия (II век) “Левкиппа и Клитофонт” главный герой неоднократно называет себя девственником, доказывая свою верность любимой (V 20; VI 16; VIII 5), постоянно делая оговорку: “я сохранил до сих пор свою девственность, если такое понятие уместно в отношении мужчины” . Всё это было необычно, потому что четыре классические добродетели античного мира - благоразумие, справедливость, мужество и умеренность - были добродетелями исключительно мужскими, по крайней мере три первые были для женщины недоступны, она как бы выпадала из этики, и ей оставалась только умеренность, которую часто отождествляли с целомудрием. И тут такой странный обмен добродетелями. А уже в среде христиан, считавших женщину таким же образом Божиим, как и мужчина, способной к стяжанию благодатных даров и обожению, девственники не стыдились носить нарицание женского происхождения.

Однако наш обзор будет неполным без обращения к ветхозаветной церкви. Здесь усматриваются моменты и универсальные, и специфические. Всякий раз, когда Бог выходил навстречу людям, или люди приступали к святыне, появлялось требование: не прикасайтесь к женам (; ср. ). Близость к Богу требовала от человека особой святости, особого состояния. Это момент универсальный. Среди иудеев находились люди, которые соблюдали это состояние длительное время, а иногда и всю жизнь, и в 6-й главе книги Левит описаны правила обета назорейства. Но это были всё же временные обеты, что объясняется особой ценностью семьи и рода. Иудеи ждали рождения мессии, им мог оказаться любой новорожденный мальчик, и любая девочка могла стать его матерью. Семь смертных грехов для иудея начинаются так: человек, у которого нет жены или есть жена, но нет детей. Такие - убивают свой народ и нарушают первую мицву - “плодитесь и размножайтесь”. Поэтому каждый иудей по достижении 18 лет обязан был вступить в брак. Блаженный Иероним очень точно объясняет такую расстановку ценностных приоритетов: “Тогда мир был пуст и, за исключением прообразов, всё благословение заключалось в детях” . И хотя блаженный Иероним указывает на изредка появлявшиеся в Ветхом Завете фигуры девственников (Илия, Елисей, Иеремия, Даниил), всё же укоренение и осмысление этого состояния стало возможным только после явления Перводевственника Христа.

Девственный Логос

Святитель Златоуст свою “Книгу о девстве” начинает словами “красоту девства иудеи презирают, и это нисколько не удивительно, если они не почтили Самого Христа, родившегося от Девы” . Однако справедливости ради надо сказать, что в философский и богословский обиход слово девство ввёл именно иудей - платоник Филон Александрийский (I век). Продолжая философию эроса Платона и пытаясь совместить её с библейским Откровением, Филон учил о небесном эросе как источнике всякой добродетели. Эрос есть стремление и любовь к добродетели; эрос познания как дар Божий есть сила, побуждающая к познанию. “Общение между Богом и человеком на высших ступенях обозначается Филоном именем девственной харизмы, дара (τ¾ν παρθένον χάριτα), - пишет И. И. Адамов, - здесь имеется в виду ступень самого тесного общения с Богом, когда между Богом и душой не остаётся ничего среднего” . Внимательный и благодарный читатель Филона святитель говорил уже о Девственном Логосе (παρθενικός λόγος), которого отождествлял с лицом Спасителя. “Душа наслаждается радостью и веселием, когда имеет παρθενικός λόγος девственный Логос, потому что за неё пострадал и был распят Христос, Который и есть παρθενικός λόγος девственный Логос. Обладание этим Логосом также, очевидно, имеет место на высших ступенях, потому что оно характеризуется радостью, а ли­шение Логоса сопровождается печалью и покаянием: душа, в которой по причине её невоздержания умерло слово Божие, или παρθενικός λόγος, впадает в жалость” .

Это даже выглядит как-то необычно - “девственный логос”: “логос” - предельно духовный термин, очищенный от всякой примеси телесного, и “девство” - термин, взятый из области физиологии, обозначающий, конечно же, особую чистоту и святость, но - святость тела, - само сочетание “святость тела” для античного философа было таким же оксюмороном, как “огненный снег”. Плотин, помнится, вообще стыдился, что у него есть тело. Но -Слово стало плотью () - а значит, не просто освятило телесность, но и оправдало тело, показало, что святость есть нормальное и единственно естественное для тела состояние. Потому только в христианстве стало возможным говорить о подлинной святости человека, не нуждающегося для достижения обожения в избавлении от тела, и девство стало синонимом совершенства оправданного и обоженного человека. Поэтому, как писал священномученик Мефодий Патарский, “первосвященнику, первопророку и первоангелу надлежало назваться и перводевственником. В древности человек ещё не был совершенным и потому ещё не был в состоянии вместить совершенство - девство. Он, сотворённый по образу Божию, ещё имел нужду в том, чтобы быть по подобию Божию <…> Для того Он, будучи Богом, и благоволил облечься в человеческую плоть, чтобы и мы, взирая как бы на картине на Божественный образ жизни Его, могли подражать начертавшему её” (Пир I 4) . Тайна девства, только предчувствуемая в дохристианском мире, была явлена в Богочеловеке, когда Христос родился от Девы и избрал образ жизни девственника. Священномученик Мефодий сравнивает Спасителя с Художником, начертавшим для людей образ девственной жизни. Полнота богообщения, дарованная во Христе, та близость к Богу, которую мы в Нём получили, требует от человека особой, чрезвычайной святости, и если Господь, являясь Израилю на Синае через образы огня, дыма, землетрясения, то есть опосредованно, заповедовал людям воздерживаться от плотского общения, то какой же святости требует от нас дар быть единокровными и единотелесными Христу? Люди быстро привыкают ко всему и легко утрачивают способность удивляться, но если задуматься над довольно простым и очевидным для всех фактом: в городе Полоцке почитаются мощи преподобной Евфросинии - то есть святым считается тело (!) мёртвой (!) женщины (!). Для мира античности это безумие! Для иудеев - соблазн, а для нас, призванных - Божия сила и Божия премудрость (ср. ).

Классическим текстом по теме девства является Мф 19:11–12: не все вмещают слово сие, но кому дано, ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит . Здесь девственники названы скопцами не в буквальном смысле, а образно. Их скопчество имеет смысл только ради Царствия Небесного. Но Господь отмечает, что понести этот подвиг в состоянии лишь те, кому дано. “Но если это зависит от воли, - размышляет Златоуст, - то спросит кто-либо: для чего он вначале сказал: не вси вмещают, но имже дано есть ? Для того чтобы ты с одной стороны познал, как велик подвиг, с другой - не представлял его для себя необходимым. Дано тем, которые хотят” . В 7-й главе Послания к Коринфянам апостол Павел также отмечает, что относительно девства он не имеет повеления Господня, но даёт совет как получивший от Господа милость быть Ему верным (). Прежде всего отметим, что девство - это не повеление Божие, а совет; подвиг девства - путь не для всех. “Отчего же Апостол не имеет повеления Господнего о девстве? - вопрошает блаженный Иероним, - оттого, что приносимое без принуждения заслуживает большую награду” . Другой момент: девство есть милость быть верным Богу. Верность Богу в девстве означает полную отдачу Богу, и потому - девство выше брака: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу (). Иными словами, девство есть особое харизматическое служение, особая миссия. И вот апостол Павел видит эту миссию в двойном свидетельстве девства: свидетельстве Креста и Воскресения, так что святых подвижников целомудрия называют преподобными - они уподобляются в своей чистоте Перводевственнику Христу, свидетельствуя своей жизнью и святостью реальность жизни будущего века ещё в этой жизни.

Бог рисует белым

Подвиг девства - в свидетельстве Креста и Воскресения. Это звучит красиво, но - фраза-то довольно туманная. Во-первых, насколько правилен такой союз слов - “подвиг девства”: ведь подвиг есть нечто активное, динамичное, энергийное, а девство есть состояние скорее пассивное, охранительное? К тому же девство - состояние, присущее человеку от рождения, его не надо искать, за него не надо бороться, оно дано, надо только беречь, отсюда - не сводится ли весь подвиг лишь к выполнению функции сторожа, к несению караула над своей невинностью?

Это распространённая ошибка - видеть в девстве и вообще в целомудренной жизни лишь аскезу, то есть негативный пассивно-охранительный духовный труд или подавление страстных импульсов. Кроме того, принято считать, что такое подавление приводит к неврозам, и это действительно факт, от которого не отмахнуться. Однако если мы обратимся к текстам писателей-аскетов, то увидим, что подвиг девства сердцевиной своей имеет не простое воздержание и самоограничение, без которых он, конечно же, невозможен, но они лишь оформляют этот труд, делают его возможным. “Целомудрие, - пишет преподобный , - сохраняется не пособием строгости (воздержания), как вы думаете, а любовию к нему и удовольствием от собственной чистоты” . Душа должна “всю силу любви от плотских предметов обратить к созерцанию умственной и невещественной красоты” , - говорит святитель Григорий. “Совершенная душа есть та, - учит преподобный , - коея страстная сила вся совершенно устремлена к Богу” .

Эта истина универсальна; иногда её именуют принципом сублимации, то есть переориентации силы любви, эроса к Источнику любви, красоты и святости. Ещё Платон доказывал, что похоть обуздывается не только законами, то есть ограничением и подавлением, но лучшими вожделениями (Государство IX 571 b) , и весь его диалог “Пир” посвящён воспитанию эроса в любви к подлинно прекрасному ради реального приобщения к нему. И прозрения Отцов - это не просто заимствования у предшественников, а универсальная общечеловеческая интуиция, естественно присущая каждому человеку как носителю образа Божия. Мотивы воспитания эроса мы найдём и в индийской мистике, и в учении суфиев . Отличие христианского мироощущения состоит в том, что мы знаем, что подлинно прекрасное, в любви к которому растёт человек, есть не безликая, хотя и могущественная сила, как это было у Платона или индусов, а Бог Человеколюбец, возлюбивший меня и предавший Себя за меня (см. ). Принцип воспитания эроса просто и доступно сформулирован апостолом Павлом: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти () - важно не только обуздывать и подавлять вожделения, но и жить, то есть активно действовать и созидать себя в духе. Если нет труда по воспитанию эроса, а есть лишь подавление и ограничение, тогда действительно начинается болезнь, то самое состояние невроза, которого настойчиво ищут всеведущие и вездесущие психологи.

Подвижник-девственник - это не просто пугливый сторож, но человек, проживающий жизнь в её подлинной полноте, ибо дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и целомудрия (). “Добродетель, - разъясняет Честертон, - не отсутствие порока и не бегство от нравственных опасностей; она жива и неповторима, как боль или сильный запах. Милость - не в том, чтобы не мстить или не наказывать, она конкретна и ярка, словно солнце; вы либо знаете её, либо нет. Целомудрие - не воздержание от распутства; оно пламенеет, как Жанна д’Арк. Бог рисует разными красками, но рисунок Его особенно ярок (я бы сказал - особенно дерзок), когда Он рисует белым” .

Таким образом, подвиг девства имеет две стороны - отрицательную и положительную - воздержание и воспитание силы любви, - и непременно должен проходить по этим двум линиям, на пересечении которых, как на кресте, подвижник несёт свой труд. Путь девства есть путь самоумерщвления и распятия. “Необходимо вмешательство смерти, - пишет Х. Яннарас, - для того, чтобы смертное поглощено было жизнью (). Именно на эту смерть добровольно отваживаются монахи. Они отказываются от брака - естественного пути самоотречения и любви - и стремятся к ипостазированию эроса и плоти по образу Царства Божия. Их цель - обрести ипостасное бытие через послушание и аскезу, совершающиеся в отречении от природы. Тогда единственным источником существования и жизни становится любовный призыв, обращённый к человеку Богом” .

Узники любви

Священномученик Мефодий пишет, что девственников следует причислять к мученикам, потому что они переносят телесные тяготы “не какое-нибудь краткое время, но страдая во всю жизнь и не убоявшись подвизаться поистине олимпийским подвигом девства” . В стихире святым мученикам (Октоих на стиховне в среду вечера, глас 5) поётся: “Несытною любовию души (курсив мой - и. С .) Христа не отвергостеся, святии мученицы…”. Девственники выбирают путь воздержания по причине ненасытимой жажды Бога, которая в обычном человеке лишь дремлет или проявляется в бессознательном стремлении ко всему прекрасному и доброму.

«Кто достигает любви, - пишет преподобный Макарий Египетский, - тот делается уже узником и пленником благодати. А кто почти (παρ¦ μικρόν) приблизится к мере любви, но не достигнет ещё того, чтобы стать узником любви, тот находится ещё под страхом, ему угрожают брань и падение; и если не упрочится он, то низлагает его сатана. Именно так иные введены были в заблуждение. Поскольку была в них благодать, они подумали, что достигли совершенства, и сказали: “Довольно с нас, более не имеем нужды”. Господь бесконечен и непостижим, так что христиане не смеют сказать: “Мы постигли”, - но смиряются день и ночь, взыскуя Бога» . “Чей ум прилеплен к Богу любовью, - говорит преподобный , - тот небрежёт ни о чём видимом, ни о самом теле своём, как бы оно было ему чужое” .

Писатели-аскеты искали тождественный опыт любви у героев Священной истории. Святитель , очень пристально всматривавшийся в жизнь пророка Моисея, видит его как причастника того же пути: “Так Моисей бывшею у него устами ко устом беседою с Богом, как свидетельствует Писание, приведён в ещё большее вожделение таковых лобзаний, и после Богоявления, как будто не видевший ещё Бога, просит увидеть Желаемого. Так все прочие, в ком глубоко укоренена была Божественная любовь, никогда не останавливались в вожделении, всё даруемое им свыше к наслаждению желаемым обращая в пищу и в поддержание сильнейшего вожделения” .

Итак, Святитель настаивает, что желательную силу , силу любить, или эрос, нельзя оставлять в праздности или просто подавлять, но нужно очистить и направить к единственно достойному объекту любви - к Богу, Который и есть источник красоты, добра и любви, и Сам есть Любовь, Добро и Красота. И именно этой подлинной красотой Божией уязвляется подвижник и приобщается ей в меру самоочищения.

Итак, становится понятным смысл упражнения в девстве: подвижник, переживший опыт откровения Божественной красоты, берёт на себя двойственный подвиг, во-первых, очищения, собирания и обуздания своего эроса, во-вторых, правильного направления его энергии к источнику Любви и Красоты - Богу - ради теснейшего единения с Ним.

Но не совсем ясно, при чём же тут девство? Почему телесная невинность имеет такую ценность среди подвижников, так что даже сам подвиг назван именем девства?

Гниющие лилии

У святителя Григория Нисского есть такая необычная фраза: “мы находим полезным для более немощных, чтобы они прибегали к девству, как к безопасной какой крепости, и не вызывали против себя искушений, нисходя к обычаю сей жизни” . Почему - девство - для немощных? Почему девство - безопасная крепость?

Это довольно тонкая тема. И богословы, и философы для уяснения этой проблемы пользовались языком образов: если силу любви, эрос уподобляли водному потоку, то опыт половых отношений, особенно первый опыт, сравнивали с руслом, которое пролагает поток. Очень сложно выровнять вектор течения, проложенный потоком по привычному руслу, или дать потоку другое направление. Преподобный , рассуждая о девстве, употребляет такой жуткий образ: “Аще навыкнет зверь плоть ясти, лютейший сотворится на старость” . Как медведь, отведавший человеческого мяса, уже не может есть ничего другого, так и человек, утративший девство, с первым половым опытом приобретает навык, который требует реализации эроса уже только привычным образом. Поэтому среди христиан так ценилось телесное дев­ство, - сохранившему его легче даётся труд воспитания эроса. Подвиг девства - труд по собиранию воды желания , - а собирать воду непросто. “Если же кто, - пишет святитель Григорий, - все беспорядочно текущие потоки соединит, и разливавшуюся дотоле по многим местам воду заключит в одно русло, тот может собранную и сосредоточенную воду употребить с великою для жизни пользою и выгодою. Так, мне кажется, и ум человеческий, если постоянно растекается и рассеивается к тому, что нравится чувствам, не имеет нисколько достаточной силы к достижению истинного блага” .

Иногда Отцами используется и другой образ: принесение Богу самого лучшего, поэтому довольно часто мы можем встретить мотив девства как жертвоприношения; вспомним здесь про язычников, приносивших своим богам в жертву девственников. А вот рассуждения преподобного Макария Египетского: “Ведь и патриарх Авраам священнику Божию, Мелхиседеку , принёс в дар лучшее из добычи , и за это получил от него благословения (ср. ). Что же сим гадательно даёт разуметь Дух, возводя к высшему созерцанию? Не то ли, что всегда все мы должны прежде всего приносить Богу высшее и тук, первины всего состава нашего естества, то есть самый ум, самую совесть, самое расположение, самый правый помысел наш, самую силу любви нашей, начаток целого нашего человека, священную жертву сердца, лучшие и первые из правых помыслов, непрестанно упражняясь в памятовании о Боге, в размышлении и любви? Ибо таким образом мы сможем ежедневно иметь приращение и продвижение в Божественной любви (œρωτα) при помощи Божественной силы Христа” .

Одним словом, нерастраченность человека, его нетронутость имеют большое значение для успеха в подвиге девства. Однако само по себе телесное девство приобретает ценность только при сообщении ему подлинно христианского смысла. Невинность ещё не добродетель, а лишь удобное условие для её осуществления. “С того времени, - пишет святитель Афанасий, - как ты начала воздерживаться для Бога, тело твоё стало освящённым и храмом Божиим” . Воздержание тогда имеет ценность, когда присутствует верная мотивация: когда его предпринимают для Бога . Телесное девство - не цель подвига, а средство его реализации.

Авторы-аскеты, уточняя смысл девственного подвига, использовали выражение “упражнение в девстве”, подчёркивая тем самым, что подвиг девства есть напряжённое внутренне делание, при отсутствии которого хранение самогó телесного девства теряет свой подлинный смысл. “Ибо апостол, - пишет преподобный Макарий Египетский, - ясно уча, какими должны быть души, удаляющиеся от плотского брака и мирских уз и желающие целиком упражняться (™ξασκε‹ν) в девстве, говорит: Дева заботится о Господнем, чтобы быть святою не толькотелом, но и духом (см. ), - быть свободною от действительных и мысленных, то есть от явных и тайных прегрешений, повелевая душе как невесте Христовой, желающей сочетаться с чистым и нескверным Небесным Царём” . Святитель Григорий Нисский высказывается немного жёстче: “Упражнение в девстве пусть будет положено как некоторое основание для добродетельной жизни; и на сём основании пусть зиждутся все дела добродетели. Ибо хотя девство признаётся делом весьма почётным и богоугодным (оно и действительно таково, каковым почитается): но если и вся жизнь не будет согласоваться с сим благим делом, если будут осквернены нестроением прочие силы души, то оно будет не что иное как серьга в носу свиньи или жемчужина попираемая ногами свиней” .

Таким образом, девство “не к одному только телу относится, но мысленно простирается и проникает во все признаваемые правильными действия души” . Мы говорим о девстве тела и девстве души, но должны ясно осознавать, что для христианина центр тяжести добродетели целомудрия лежит прежде всего в подвиге души. , размышляя о печальном факте надругательства варваров над монахинями Рима, пишет, что насилие над телом не может нанести урон девству человека, не соизволяющего этому беззаконию: “Бог никогда не дозволил бы случиться этому с Его святыми, если бы святость, которую Он сообщил им и которую Он любит в них, могла погибать подобным образом” (О граде Божием I 28) .

Об этих, казалось, понятных истинах подвижники непременно упоминают в своих текстах, потому что человек всегда отличался способностью искажать любую правильную идею, а потому, как говорил один из персонажей Диккенса, “порок есть добродетель, доведённая до крайности” . Всегда были, есть и будут люди, которые способны довести и идею девства до абсурда, даже до изуверства. У англичан есть присловье: “гниющие лилии пахнут хуже сорняков”. Если Господь попускал гнить манне - небесному хлебу, Он дал свободу гниения и лилии девства. Виды гниения разнообразны. Во-первых, уже упомянутое пренебрежение внутренним деланием: “если видимо соблюдаешь тело своё от растления и блуда, внутренно же прелюбодействуешь пред Богом и творишь блуд в помыслах своих, то не принесёт тебе пользы девственное тело твоё” . Во-вторых, излишняя, даже чрезмерная увлечённость внешним подвигом, когда девство из средства превращается в цель, когда забывается сам смысл упражнения в девстве, так что подвижники “не в состоянии свободно возноситься умом и созерцать горнее, будучи погружены в заботу о том, чтобы удручать и сокрушать свою плоть” .

Но самая страшная гниль - это гордыня и связанное с ней гнушение ближним. Святитель Афанасий предупреждает: “Если человек утруждается в подвижничестве, но не имеет любви к ближнему, то напрасно и утруждается” .

Возвращение монахов

Одной из разновидностей гнушения ближним является осуждение брака. Такой взгляд на брак может появиться только у человека, который не понял самого главного: христианство вообще не знает и не принимает безбрачного состояния, потому что само девство есть духовный брак, самый настоящий, не метафорический. Святитель Григорий даже позволял себе говорить о брачном контракте с Богом: “Душа, прилепившаяся к Господу, чтобы быть с Ним единым духом, заключив как бы некоторый договор совместной жизни, - Его одного любить всем сердцем и душею, не будет уже прилепляться к блуду, чтобы не быть одним с ним телом” .

Если реален Бог, - а Он слишком реален, - если реален человек, горящий к Нему любовью, если реален диалог любви Бога и человека, - а подвижники свидетельствуют подлинность этого диалога и своей жизнью, и своим обликом, - значит, перед нами - подлинный брак, идеальный брачный союз, потому что он бескорыстен и вечен. А потому неправильно возводить наименование монах к прилагательному μόνος ‘одинокий’ - это верно лингвистически, но не по сути. Лучше сказать так: “монах” значит “однолюб”. Монахи не холосты и не одиноки, они в очень серьёзном и ответственном брачном состоянии (хотя брак серьёзен и ответственен по определению).

Но мы все прекрасно знаем, как устойчиво и живуче противопоставление монашества и семейной жизни. Почему так?

Почему миряне не любят монахов, это не так важно. Чаще всего это от непонимания или нежелания понимать; в любом случае тут мы найдём больше эмоций, чем мыслей. А вот претензии монахов иногда оформляются в чёткую позицию, главный элемент которой - подозрительное отношение к телесному общению супругов. Размышления на этот счёт мы можем встретить у многих писателей-аскетов. Изданные и широко распространённые, эти тексты смущают многих христианских супругов, но важно понять их происхождение: эти тексты - часть иноческих духовных упражнений, медитаций на темы тленности и греховного поражения человека и всего космоса, одним словом, монашеская дидактика, и как таковая эта дидактика полезна и хороша на своём месте, но возводить её в абсолют неразумно и даже вредно.

Брак и девство так тесно связаны, что пренебрежение одним элементом влечёт гибель и разложение другого. Брак объясняет девственный подвиг, девственная жизнь обосновывает брак. Подлинное девство не противостоит браку, но само, являясь идеальным браком, вытягивает естественный брак к его подлинной высоте и цельности. Там, где нет этой устремлённости, где естественному браку некуда расти, опошляется и профанируется сама идея брака. “Ибо брак не бесчестен потому только, - говорит святитель , - что девство честнее его. Я буду подражать Христу, чистому Невестоводителю и Жениху, Который чудодействует на браке, и Своим присутствием доставляет честь супружеству” .

Древние христианские писатели всегда боролись за брак, боролись с еретиками, гнушавшимися брачной жизнью, и с тех времён отношение к браку как к благословенному и священному подвигу стало критерием правоверия и верности апостольской Церкви. “Церковь, - пишет священномученик Мефодий, - уподобляется цветущему и разнообразнейшему лугу, как украшенная и увенчанная не только цветами девства, но и цветами деторождения и воздержания” . Это покажется странным для многих современных христиан, но святые Отцы с особым благоговением писали о таких вещах, как, например, зачатие детей, называя его священнодействием, потому что, как говорит святитель , “человек, содействуя происхождению человека, становится образом Бога” (Педагог II 10) . Те же мысли высказывает и священномученик Мефодий, и где! - в трактате о девстве! Муж, “соединившись с женою объятиями любви, делается участником плодотворения, предоставляя Божественному Создателю взять у него ребро, чтобы из сына сделаться самому отцом. Итак, если и теперь Бог образует человека, то не дерзко ли отвращаться от деторождения, которое не стыдится совершать Сам Вседержитель Своими чистыми руками” (Пир II 2) . Здесь наши святые писатели не создают какой-то новый взгляд на общение полов и зачатие, но продолжают библейскую традицию. Вспомним хотя бы, с каким девственным и детским удивлением и благодарностью говорит о зачатии человека книга Иова: Ты вылил меня, как молоко, и, как творог, сгустил меня (см. ). Мы стали слишком испорченными, чтобы читать такие тексты ! Отцы нас учат чистому зрению и благоговению к человеку, не только к его душе, но и к телу. “Нам нисколько не стыдно, - пишет святитель Климент, - поименовать органы, в которых происходит зачатие плода, ибо сотворения их Сам Бог не устыдился” (Педагог II 10) ; это звучит для нас неожиданно и с укором, однако это очень важный урок аскезы. Человек, не научившийся принимать свой пол, принимать с благодарностью, не может нести подвиг девства. Надо слишком понять и принять то, что ты - мужчина или женщина, таким тебя сотворил Господь и таким Он Тебя принимает и любит. Ты не бесплотный дух, и никто не ждёт от тебя жизни бестелесного ангела, ты прекрасен в очах Божиих и угоден ему как человек, именно как человек, сотканный Им из костей и жил, и тело - твой самый близкий ближний, нуждающийся в заботе и понимании, требующий благоговейного отношения как соучастник твоей вечности. А потому служение девственника есть служение оправдания тела, веры в тело, как это ни странно прозвучит. Монашество не перерастает христианство, не есть нечто, что выше его, эзотеричнее. «Оба пути - монашество и брак - равным образом признаны и почитаемы Церковью, поскольку ведут к общей цели: “истинной жизни”, не зависящей от пространства, времени, тления и смерти» .

В начале прошлого века протоиерей П. И. Алфеев писал: “Идеал христианского брака вытекает из идеала христианского девства. Там, где девство попирается, загрязняется и низвергается с высоты своего нравственного величия чистоты и святости, там и брак разрушается” . Когда опускают верхнюю планку нравственных ценностей, это влечёт за собой деформацию всего строя жизни. Г. К. Честертон для подтверждения подобной мысли написал даже целый роман - “Возвращение Дон Кихота”, который закончил удивительными словами: “Одно я знаю точно, хотя многие посмеялись бы. Когда возвращаются монахи, возвращается брак” .

В хоровом пении есть неписаный закон, хорошо известный музыкантам: верхний голос в хоре должен петь позиционно чуть-чуть выше общей тональности, тогда хору будет удобно, не понижая, спеть произведение в своей тональности. Когда в обществе унижают монашество (часто сами монахи), стараются приспособить это служение под какие-то социальные или даже просветительские задачи, это обязательно очень плохо скажется на институте семьи. «Можно слышать иной раз такое суждение: мы не понимаем смысла тех женских монастырей, где, по-видимому, отсутствует служение ближним, - пишет в своём дневнике священномученик , - ответ на это пусть даст самое название сих обителей, какое часто у нас на Руси им усваивается. Они часто называются у нас “девичьими”, обозначая этим, что девственная чистота есть их призвание, их служение Господу. Неизъяснимо высоко служение страждущему человечеству, но выработка чистоты сердца - должна быть первою и непременною целью всех без исключения женских обителей и при этом такой целью, которая иной раз может оказаться достаточной для спасения. Без этой первой цели и вторая, то есть служение ближним, будет выполняема по принуждению, с ропотом, будет мертва и неплодоносна» .

По мнению Отцов, даже проблема демографии напрямую зависит от девственного служения: “Если кто думает, что род человеческий вследствие посвящения девиц уменьшается, - рассуждает святитель Амвросий, - то пусть обратит внимание на следующее обстоятельство: где мало дев, там меньше и людей; а где стремление к целомудрию сильнее, там бывает сравнительно больше людей <…> По опыту самой вселенной, девственный образ жизни не считается вредным, особенно после того, как чрез Деву пришло спасение, оплодотворившее римскую землю” .

Таким образом, в рассуждениях о девстве мы выделили три взаимосвязанных позиции: девством называют

1) естественную девственность тела, или невинность;

2) духовное упражнение, возможное даже для утративших невинность;

3) состояние совершенства, обожения человека, охристовление.

В святоотеческой письменности девство есть традиционное для христианской аскезы духовное упражнение, цель которого состоит в воспитании силы любви, или эроса, ради всецелой устремлённости к Единственному объекту любви подвижника - Христу. В этом смысле естественная девственность тела есть основание для упражнения в девстве. Девство не имеет ничего общего с безбрачным или холостым состоянием, потому что девство есть духовный брак подвижника с Богом. Как подлинный брак, девство не противостоит естественным брачным отношениям, а является тем идеалом, на который естественный брак равняется, обретая в нём свою подлинную духовную основу. Не брак есть образ девства, а девство есть образ брака, если угодно, эйдос брака. Христианское девство есть брак, единение верующего человека со Христом без посредника, школа любви, в которой личность человека обогащается, раскрываясь в любви ко Христу, Которому она уневестилась. И в браке, и в девственном служении Писание и святые Отцы видят путь к богообщению, необходимым условием которого является возрастание человека в любви. Смысл брака не ограничивается деторождением: его сущность - во взаимной любви супругов, перерастающей в любовь к Богу. Точно так же и девство не есть только воздержание от полового общения, но прежде всего стяжание любви к Богу, подлинный союз со Христом.

Хоровод Ангелов

На Сырной седмице народ обычно в церковь не ходит - набираются сил перед великим постом. И это, как ни странно, всегда устраивает гурманов богослужения: людей в храме мало, и ты с удовольствием и знанием дела расплетаешь изящный узор сложнейших служб годового круга. А в пятницу вечером - главное блюдо - канон Всем преподобным отцам, в подвиге просиявшим. Тот, кто хоть раз вчитывался в этот текст, влюбится в него навсегда и будет ждать этой службы как чуда встречи с блаженными старцами и старицами, подвиг которых поёт канон. “Цветы пустыннии”, “добрые бисерие”, “цветы присноживотныя”, “птичее житие пожившие” - мирные старцы, хрупкие и простодушные, как цветы, тонкие, как птицы, едва касающиеся своими стопами земли - и много-много света - “светло блистающия”, “светло постившияся”, “блистающе чудесы”, “светильницы рассуждения”, “лучи солнца правды”; с ними и жены богомудрыя - “огнеявленная Феодула”, “небомудренная Марина”, “христоносица Вриена”. Не канон, а праздник света и чистоты! Уязвлённые любовью к подлинно прекрасному - разве они знали отдых в своих трудах, разве мир не гнушался ими как чудаками и вольнодумцами? Проидоша в милотех, и в козиях кожах, лишени, скорбяще, озлоблени. Ихже не бе достоин весь мир, в пустынех скитающеся и в горах и в вертепах и в пропастех земных ().

Они - пророки Красоты - подражали своему Господу во всём и стали подобными Ему, подобны Ему по избытку красоты и человеколюбия. “Ты действительно прекрасен, - обращается святитель Григорий к Спасителю, - и не только прекрасен, но всегда таков в самой сущности прекрасного, непрестанно пребывая тем, что Ты Сам в Себе, не временем цветёшь, а в другое время перестаёшь опять цвести, но вечности жизни спротяжённа Твоя красота; ей имя - человеколюбие” .

Но многих захлебнувшихся любовью

Не докричишься - сколько не зови, -

Им счёт ведут молва и пустословье,

Но этот счёт замешан на крови.

А мы поставим свечи в изголовье

Погибших от невиданной любви… (Высоцкий).

“Блажен постящийся всё время жизни сей, потому что, поселившись в горнем Иерусалиме, будет вместе с Ангелами кружиться в радостном хороводе и упокоится вместе со святыми пророками и Апостолами” .

Бердяев Н. А. Размышления об эросе // Эрос и личность. СПб., 2006. С. 201.

Горький опыт показывает, что наибольший вред целомудрию приносят книги в защиту целомудрия. Почему? В добродетели самой по себе нет интриги, а нет интриги - не о чем писать. Все добродетельные люди одинаковы, это заметил ещё Аристотель, и найти удачу в описании добра под силу только гению, но ведь писать о целомудрии что-то надо, и пишут по принципу “от противного”: “Да здравствует целомудрие, потому что, - знали бы вы, что они там вытворяют”; далее идёт подробное перечисление того, что не есть целомудрие, с большим числом примеров из жизни к вящему восторгу “трезвенного” читателя, и благодаришь Бога только за то, что никому из этих авторов не приходило на ум издавать свои шедевры с иллюстрациями.

Такие “дикие” нравы царили в Кенигсберге конца XVIII века. . Книга стихотворений. М., б. г. С. 47–52. Святитель Григорий Нисский Указ. соч. С. 395.

Конечно же, не надо эту порчу недооценивать. В опыте пола всегда следует помнить о принципе Горгоны : от взгляда Медузы Горгоны человек каменел, и только Персей догадался смотреть на неё опосредованно, через начищенный щит - потому и смог победить. Предельной осторожности требует от нас забота о целомудрии, и на всё, что связано с полом, будь то позитивный опыт или опыт ошибок, не следует смотреть напрямую, надо прибегать к опосредованию: тщательно подбирая слова, избегая воспоминания грехов своих и чужих, очищая смыслы.

Святитель Климент Александрийский . Указ. соч. С. 188.

Яннарас Х . Указ. соч. С. 121.

Цит. по: Неганова Е. Идеал брака в Православии // Богословская конференция Русской Православной Церкви “Учение Церкви о человеке”. Москва, 5–8 ноября 2001 г. Материалы. М., 2002. С. 278.

Честертон Г. К. Возвращение Дон Кихота // Избранное. СПб., 2001. С. 504.

Священномученик . Свете тихий. М., 1996. С. 172.

Святитель Амвросий Медиоланский . О девстве // О девстве и браке. М., 1997. С. 147.

Святитель Григорий Нисский . Изъяснение Песни песней Соломона. С. 110.

Святитель Афанасий Великий Указ. соч. С. 134.

В современном мире кто только не решается с дерзновением писать о посте: и Предстоятель, и известные духовники и пастыри, и даже мы, миряне. То, что пишут о посте пастыри не удивительно – им учительство и им дар слова и через них благодать. То, что пишем мы, миряне, не есть совершенно обыкновенно и весьма не всегда потребно и полезно нам, даже если и слова правильные сказаны – никто не благословлял нас на учительство. Сие есть правда, это надо признать. Но случается, что пастырь, сколь бы он не был любим и сколь бы не был более искушен тебя, вечно спотыкающегося и не имущего силы подняться из кала своих страстей, пишет нечто такое, что не должно оставлять без ответа и на что требуется обратить внимание и других братьев, дабы если обнаружен вред, то оказался бы уврачеван, а коли под вредом мы обнаружили безвредное, то и это было нам разъяснено пастырем к нашему спасению.

Что же усмотрелось мне, недостойному даже подойти под благословение отца Саввы, что заставляет меня ревновать об ответе? Прежде всего усмотрелся ни много не мало уход от правильной внутренней установки православного человека к ложной, в угоду внешнему миру, в угоду нашей испорченной природе.

Отец Савва Вы пишете такие слова:

«Проблема в том трагическом несоответствии церковных предписаний с действительностью, в которой мы живём. Это разрыв не между законом и благодатью, как часто полагают, а между церковным законодательством и реальностью ».

Можно сказать еще короче: несоответствие между акривией и икономией, применяемой к нам ради нашего спасения и по причине нашей испорченной природы, на которой мы несем следы не только того, что сами в значительной степени успели натворить, то и то, что мы приняли по наследству от наших сродников.

Однажды, общаясь с одним моим другом- простым сельским священником, я в сердцах посетовал ему на то, что вот я часто случается веду себя много хуже тех, кто не живет в лоне Церкви и, может, даже и вовсе не христианин. Они, по крайней мере, если и совершают некоторые грехи, то совершают их часто неосознанно. Я же знаю, что собираюсь совершить грех, знаю, что это мерзко в очах Господа, что это оскорбляет Его, но все же осознанно согрешаю. Он спокойно все выслушал и ответил:

- Мы часто ревнуем о подвигах святых угодников Божьих, но не соразмеряем своих сил в этой ревности. Очень часто, читая жития святых мы замечаем, что и их родители жили праведно, и разумно предположить, что и родители их родителей… Святой род – вот что предшествовало рождению подвижника. Мы же несем на себе последствия не только своих грехов, но и грехов всего своего рода, где угодников Божиих, учитывая времена было не много. Да, у кого-то есть мученики, исповедники. Но сколько в нашем роду и богоборцев было! По этому мы вот такие – насквозь гнилые.

Я вспомнил сразу про то, как не одно и не два поколения сменяли одно за другим, чтобы от праведных Иоакима и Анны родилась на свет Божий Пресвятая Дева Богородица. Мы любим своих родителей и прародителей, но наш род иной и при всей любви к нашим родителям, они не Иоаким и не Анна. И мы не Прохор, ставший со временем преподобным Серафимом.

Оттого такой разрыв между акривией и спасительной для нас икономией, о чем другими словами и пишете Вы, отец Савва. Но каков бы ни был сей разрыв и наше несоответствие, правило это акривия, а не икономия. Икономия – это допустимое (индивидуально для каждого) отступление от правил, но не правило. Вот что следует всегда иметь в памяти.

Реальность, о которой пишет пастырь – это мы, не имущие сил соответствовать правилам и канонам. Правила – это то, что для нас недостижимо, но к чему мы должны стремиться всегда. Отказываясь от этих правил, что понесли наши молитвенники и наши же обличители – святые угодники Божьи, мы отказываемся от вектора, от стремления. Переписывая правила под себя, мы обрекаем нас самих на то, что и новые правила тут же станут для нас тем, к чему мы не готовы и что для нас вся так же неприступно. Не помню кто сказал, то слова эти звучат нам предостережением:

- Если общий градус духовности в обществе понижается, то и каждый по совокупности член общества свой градус духовности понизит.

Да, и в таком обществе будут святые подвижники. Но надо признать – они не мы. И их высокий градус означает лишь то, что наш градус окажется еще более низким. И если правила изменяются к худшему, то и общество изменяется к худшему. По совокупности.

«Мы люди верующие и очень тяжело переживаем сам факт нарушения канонов. Да, духовник может посоветовать, врач предписать, родители пожалеть, но – чувство вины остаётся, а это значит, что каждый пост для современного мирянина – это время не духовных упражнений, а, прежде всего, жуткого нравственного стресса – я не делаю, как положено, я нарушаю, я поступаю неправильно.
С этим бременем вины нам никак мириться нельзя, уже хотя бы потому, что православный человек и так во всем виноват. С чувством вины мы всегда как-то слишком усердствуем. Хотите в толпе безошибочно обнаружить верующую? Это легко. У обычной православной женщины такое выражение лица, будто это ее сын развязал Вторую мировую войну ».

Эти слова сильнее всех прочих ударили по моему пониманию вообще той веры, что видится мне спасительной.
Выражения лиц у нас, разумеется различные, обусловленные и обстоятельствами жизни и ситуационным моментом и самообладанием. Опыт наблюдения за верующими и за выражениями их лиц у меня, разумеется, много меньший, нежели у архимандрита Саввы, но и он не нулевой. Разные, отче, это лица случаются. И такие, как Вы привели в сравнение тоже. Но и в множестве другие: радостные, думающие, сопереживающие, сострадающие, плачущие и смеющиеся. Разные…

Но мне хочется сказать о более важном – о войне. Знаете, отче, а ведь если посмотреть на сердце, то и много более тяжкой выглядит то, что мы все без исключения сотворили и что творим каждодневно. Война, что развязал сын – тягчайший камень, что давит на мать и не оставляет прекратиться её слезам и сетованиям. Но если уж говорить за всех нас, православных, то это осознание много большей вины, нежели привели Вы в пример.
Горе матери велико, но все же не беспредельно, хотя бы по причине того, что раз совершенное её сыном имеет конец и отворено не ей.

Горе наше во множество крат сильнее: мы все каждый час развязываем войну, не наши сыновья, мы сами. И война эта не Вторая Мировая, а война Вселенская, иного масштаба. И более того- в этой войне мы всегда на стороне смрадных сил, в их полчищах. И более того скажу- верно это было с нами до принятия нами Святого Крещения, до воцерковления. А после иная картина складывается пред нами: мы в форме и с оружием на стороне добрых сил в этой войне, но постоянно изменяем своему командованию и своим же братиям по оружию – чуть только что и мы предаем свои позиции, становимся на сторону врага, внешне же сохраняя свою форму. Это горе столь сильнее того, о котором Вы пишете, что не имеет и сравнения с приведенным Вами.

Что же – подвить в себе это чувство вины? Смириться со своим предательством? Узаконить его?
Ни в коем случае! Если я не виноват в предательстве, но мне и не нужна благодать – я спасусь сам, без благодати, от дел. Ведь я не предаю, так, немного отрекаюсь – как и все- таковы реалии…

Не спасусь, отче! Сам не спасусь. Тем радостнее нам, православным, осознавать, что имея вину много большую той, что привели в пример Вы, мы все равно имеем спасение по благодати! Да, придется и потрудиться, да, жить нам с осознанием своей вины (а куда без этого? Нет вины – я не ничтожен, я имею вес и силу и значимость. А если так, то могу творить и без Бога), с осознанием безмерности этой вины. Но и с упованием на Милость Божью. Потому как если нет вины или не безмерна она, то и Милость Его нам в таком объеме не требуется.

Вы пишете, отче:
«Мне кажется, что настало время мирянам отдать свой долг, заимствовав всё важное и ценное у предшественников и учителей, взять на себя активную роль в церковной жизни, созидать и трудиться, смело и дерзновенно продолжать дело своих наставников ».

А что мешает нам это делать имея как руководство монашеский устав? Поверьте, отче Савва, много полезнее иногда не иметь сил соблюсти устав и тем самым и осознать свою вину и несоответствие, иметь стремление, вектор, указующий нам на тех, кто соблюл и много более того, нежели узаконить меньшее и иметь возможность соблюсти. Что даст нам такое «соблюдение»? Радость от исполнения? Но Вы же сами не можете не знать, что эта радость и не спасительна и обманчива – мы для себя, любимых, всегда сможем и причины обнаружить и написать такие правила, что сумеем соблюсти. И хотя мы и их в скорости перестанем соблюдать по свойству нашей природы, но при этом уже не будем иметь высоких ориентиров, устремляющих наш вектор в обители Горнии, а будем иметь горизонтальною прямую, что в Небо не устремлена (и которая также для нас станет неприступной).

И чтобы показать Вам, отче, сколь губительно изменять направление вектора, я Ваши же слова тут и процитирую…Вы пишете:

«Не правда ли, жизнь женатого питерского программиста сильно отличается от бытия средневекового палестинского монаха?...
…мы восхищаемся Аристотелем, читаем Боэция и завидуем Алкуину, и никому не придёт на ум называть нас обновленцами ».
Эти слова еще нет, не заставляют. Но дух – тот дух, что подвиг Вас на написание этой статьи таков, что не в состоянии себя сдержать даже в малом. Вот и в Вашей статье его действия как взрыв – молниеносны и все с тем же вектором, уводящим от мира Горнего:

«Ритм жизни иной. Пища другая. Мы – другие. Мы дольше живём, больше читаем, чаще моемся, редко убиваем и нечасто ходим на казнь. У нас есть микроволновки, пылесосы и совсем нет крепостных ».

Как это правильно! Осталось бы добавить, что мы изменились, но грех остался все тот же…

«Нам всем известно, что Петров пост – это духовное упражнение для людей, которым не удалось понести Великий пост. Зачем же мне, великопостнику, держать еще и Петров пост? Рождественский пост и Успенский в древности соблюдали только монахи и то некоторых монастырей, потому что у каждого монастыря был свой собственный и постный и богослужебный устав, и это абсолютно нормально.
В Рождественский пост миряне постились лишь пять последних дней, а в остальные дни воздерживались лишь от мяса, вкушая молочные продукты. Было время, когда мирянам в Рождественский, Петров и Успенский посты разрешалось вкушать молочную пищу.
Почему бы не вернуться к этой практике? »

Вот он, дух этот не в силах себя не обличить и выстрельнул тут же!
Сколько не читаю наших святых отцов (наших, отче, наших, не только моих), все они безо всякого исключения говорят о том, что посты следует соблюдать. Говорят они это не только монахам, но и священству и мирянам. Польза от соблюдения сказанного ими есть – кому худо от поста? Духу лукавому, ему одному. Значит, нам польза, хоть в малой мере, но потрудимся.

Всего –то пару абзацев наверх – и обновленчества еще не было. А тут уже обнаружилось. Отче, любимый мой брат во Христе, скажите, кому будет лучше от такой практике, чтобы нам, мирянам, отказаться вовсе или сильно сократить многодневные посты? Кто получит пользу? Что может нам (разговор то не про полпроцента тех, кто не в состоянии воздержаться в значительной мере по причине крайних болезней) помешать кроме нашего бездерзновения и себялюбия отказаться от вкушения мяса, молока и в некоторые дни рыбы? Ничто, отче, только эти наши недуги. Так стоит ли их, недуги эти пестунствовать? Никак не стоит. А вот бороть их стоит и даже очень. И не великая беда, если мы, «подвижники», обнаружим, что за всей нашей ревностью мы не соблюдаем в должной мере те нормы поста, что еще пару веков были нормой даже для подросших детей, не говоря о взрослых? Ничего, кроме пользы от такого отрицательного сравнения не в нашу пользу мы не получим. Напротив- все ко смирению нашему будет. К пользе, значит.

Вы заканчиваете статью такими словами:

«Ведь пища стала другой, не правда ли? Вкушать рыбу, кальмаров, мидий и модные грибы – сегодня это роскошь, и не надо себя обманывать – это ведь жуткое уродство тратить на еду во время поста больше, чем в непостное время.
А все эти новейшие изобретения православного благочестия – «постные майонезы», «постные сметаны»? Разве это не безобразие? Или пост – или майонез! Зачем врать? »

И тут я и соглашусь с Вами и нет. Соглашусь с тем, что постные обманки это есть обман. Меня как-то духовник мой спросил, отчего я не употребляю в пост постный майонез. Я ответил ему:

- Оттого, что это обман. Зачем себя обманывать?

И да, это есть обман. Потому как пост это воздержание и усмирение, в том числе и своих гастрономических страстей, своего гортанобесия. Так как же мы его усмирять будем, потребляя по вкусу те же самые продукты? Сами себя только обманем.

Но не соглашусь с тем, что продукты изменились. Отче, продукты не изменились, изменилось наше отношение к ним. И если мы в пост начинаем тратить больше средств на продукты, то мы не постимся, даже если едим самые что ни на есть постные продукты.

Почему? Потому что это не есть ограничение. Ограничение начинается там, где возникает отказ. Мы отказываемся в первую очередь от потакания страстям и он того, что не является необходимым, стараясь различать необходимость (хочу есть. Наесться можно картошкой), желание (мне бы жареной картошки, отварную не хочу) и излишество (жареную, но с лучком, и чтобы с белыми грибочками..мммммм, вкуснотища!). И если мы не отказываемся от последнего и не боремся со вторым, то к посту мы еще не приступили. Правда, мы не приступили к нему даже если эту борьбу исполняем, но об этом я уже писал отдельно тут: «Апостольский пост. Слово к братьям и сестрам во Христе... : )».

Простите меня, отче, если мои лова Вам покажутся нелепыми или если я не правильно воспринял Ваши слова и всю статью в целом. На то Вы и пастырь, чтобы мне указать на мои ошибки. Поверьте, если так случится, я с великой благодарностью восприму их в назидание.

Но и мои слова, отче Савва, Вы примите не как желание в чем то укорить пастыря, ибо не гоже овцам учить пастырей, но как проявление любви и как попытку нам всем верным и прямым путем устремиться ко спасению, которое имеем мы все по обетованию в Господе нашем Иисусе Христе, Которому Слава со безначальным Его Отцом и Пресвятым Духом во веки веков. Аминь.

С пасхальной любовью,
рБ Дмитрий