«Обломов» Гончаров И.А.

Часть первая

Илья Ильич Обломов живет на Гороховой улице в большом доме. В комнате на первый взгляд чисто, но на картинах — паутина, на зеркале — пыль.

Обломов получил от управляющего письмо о том, что тот сокращает деньги, высылаемые барину, жалуется на засуху. Несколько лет назад Илья Ильич уже получал подобное письмо и даже подумывал об усовершенствовании поместья, но так до сих пор ничего и не сделал. От богатства дома Обломовых остался только один слуга Захар.

На укоры Обломова Захар отвечает, что он не видит смысла в уборке, так как грязь появляется снова. Измеряя свои потребности медью, Захар присваивает себе сдачу с покупок. Несмотря на то что Захар любил выпить и тайком брал на это деньги у барина, слуга был бесконечно предан Обломову. Захар помнит Илью еще ребенком и не может себе представить службу у другого барина.

К Обломову приходит Волков. Рассказывает о приемах, визитах, о том, что влюблен, хвастается обновками. От его приглашения Обломов отнекивается.

Потом приходит Судьбинский. Он собирается жениться, получить большое приданое. Сейчас занимает высокую должность, получает приличное жалованье.

Следующим наносит визит сочинитель Пенкин. Он агитирует Обломова читать реалистическую литературу, представителем которой является. Обломов не хочет читать его рассказы.

Является Алексеев — человек, ничего не значащий в обществе. Его отсутствия или присутствия никто не замечает. Он поступает так, как поступают другие.

На работе ничем не выделяется, никаких особых способностей у него нет, поэтому начальство на него не обращает внимания.

Все гости заняты своими делами и проблемами. До самого Обломова никому нет дела, его просто не слушают.

Тарантьев — писец в канцелярии. Работает там уже двадцать пять лет. Больше говорит, чем делает.

Из всех своих знакомых Обломов выделяет Андрея Ивановича Штольца. Если бы он не был в отъезде, то помог бы решить Обломову его проблемы.

Обругав Обломова за то, что у него нет хороших сигар и мадеры для гостей, Тарантьев берет у него деньги на мадеру, но тут же об этом забывает. Советует Обломову ехать в деревню и выяснить, что там происходит. Тарантьев предлагает Обломову переехать жить к его куме. Подозрительно относится к путешествиям Штольца.

В Петербург Обломов приехал, чтобы пойти на службу. Потом хотел жениться. Но ни того ни другого он не сделал. Труд наводил на него тоску.

Обломов считает, что общение с женщинами приносит одни хлопоты. Поэтому он любуется ими издали. Только Штольцу удавалось вытащить Обломова из дома. После отъезда Штольца Илья Ильич прочно засел дома: ему было лень одеваться, обедать в гостях. В обществе ему было тесно и душно.

По необходимости Обломов отучился пятнадцать лет в пансионе. Книгами его снабжает Штольц. Но философия, а тем более экономика Илье Ильичу скучны. Только поэты смогли хоть как-то затронуть его Душу.

Доктор советует Обломову ехать за границу, так как от постоянного лежания и жирной пищи лежебоку может хватить удар. К двум неприятностям Обломова прибавляется еще одно.

Обломов засыпает, и ему снится сон о его бесцельно прожитой жизни в Обломовке. Все было пронизано беспечностью и ленью. Впрочем, в этой лени есть и какая-то поэзия. Захар будит Обломова и сообщает о приезде Штольца.

Часть вторая

Детство Штольц провел в селе Верхлеве, где его отец, Иван Богданович, был управляющим. Рано начал учиться грамоте. Отец Андрея воспитывал жестко. Мать не разделяла взглядов отца на воспитание сына; она пела ему песни, читала стихи. Андрюша дружил с княжескими детьми Питером и Мишелем.

После окончания университета отец отправил Андрея в Петербург. На совет отца пойти к его богатому другу Рейнгольду Андрей отвечает, что пойдет только тогда, когда у него у самого будет четырехэтажный дом.

В Петербурге Штольц служил и вышел в отставку. Нажил дом и деньги. Он никогда не был рабом любви и не терял головы из-за женщин.

На уговоры Штольца путешествовать с ним Обломов отвечает, что высший свет и общение ему не нужны. Он лучше будет спокойно лежать на диване.

Обломов планирует переустроить свое имение и тогда ехать в деревню. Говорит, что не прочь жениться и беззаботно жить в деревне с женой. Для Штольца труд — цель жизни, а у"Обломова жизненной цели нет.

Штольц знакомит Обломова с певицей Ольгой Ильинской. Штольц берет обещание с Обломова, что тот приедет к нему в Париж. Обломов не выполняет обещания, придумывая разные отговорки. Настоящая причина — любовь Ильи Ильича к Ольге. Под ее влиянием жизнь Обломова совершенно меняется.

Цель Ольги — спасти «безнадежно больного». Штольц «завещал» Ольге Обломова, и она опекает его. Илья Ильич признается Ольге в любви. Ильинская не может разобраться в своих чувствах.

Охваченный сомнениями, Обломов пишет письмо Ольге и сообщает в нем, что они больше не увидятся. Затем он жалеет о своем поступке и бежит искать Ольгу. Просит у нее прощения. Она упрекает его за выдуманные страдания, но прощает. Обломов хочет жениться на Ольге. Заботясь о репутации, он решает реже видеться с Ольгой. Она неохотно соглашается.

Часть третья

Обломов ссорится с Тарантьевым из-за денег, которые Илья Ильич должен за квартиру, где он ни дня не жил. Обломов хочет объявить о своих намерениях жениться на Ольге ее тетке. Но Ольга просит его сначала уладить все дела с квартирой* документами и имением. Обломов и Ольга видятся очень редко. В дом Ильинских ездят гости, отношения Ольги и Обломова становятся предметом обсуждения. Планы Обломова рушатся.

Ольга просит Илью Ильича встретиться с ней в Летнем саду, он идет с неохотой. Ильинская приглашает Обломова в гости. Предчувствуя, что там будет много людей, тетушки, он пытается отказаться.

Обломов сидит в гостях у хозяйки дома — вдовы Агафьи Матвеевны Пшеницыной. Разговаривая с ней, чувствует себя раскованно, свободно. Он пишет письмо Ольге, в котором сообщает ей, что болен и не приедет. Обещает быть в воскресенье. Но в воскресенье он снова у Агафьи Матвеевны. Книги, которые прислала ему Ольга, он так и не прочел. В следующее воскресенье Обломов снова не приезжает к Ольге. Она ждет его, хочет ехать с ним в деревню. В понедельник Ольга сама едет к Обломову, видит непрочитанные книги. Он прикрывается болезнью, отсутствием письма из деревни. Ольга увозит его с собой. Несколько дней Обломов живет наполненной жизнью: читает, общается с Ольгой и ее тетушкой. Вскоре он получает письмо от управляющего о том, что состояние дел в имении ухудшилось, денег нет и хорошо бы ему самому приехать. Из-за этого свадьбу придется отложить. Обломов обращается за советом к брату хозяйки Ивану Матвеевичу, который рекомендует ему нанять на должность управляющего своего приятеля Затертого. После согласия Обломова Тарантьев и Иван Матвеевич планируют прибрать к рукам хозяйство Обломова.

Обломов рассказывает Ольге о причине отсрочки свадьбы. Ольге становится дурно. Она говорит, что больше ничего с ним и для него сделать не сможет; считает, что он погиб. Ольга и Обломов расстаются. Дома с Обломовым случается горячка.

Часть четвертая

Затертый прислал Обломову деньги за хлеб, но оброк собрать не смог. Обломов был рад, что ему не нужно самому ехать в деревню, он остался доволен и этими результатами. После перестройки дома Обломову сообщили, что он может переезжать в деревню. Хозяйство Ильи Ильича и вдовы объединили. Агафья Матвеевна заботится и волнуется об Обломове, она проникается к нему нежными чувствами. Обломов предлагает ей ехать с ним в деревню. Внезапно приехавший Штольц рассказывает Илье Ильичу о том, что Ольга уехала за границу; услышав о делах Обломова, Штольц говорит, что его обманывают, и обещает все устроить.

Беспокоясь о том, что Обломову станет известно об утаенном оброке, Тарантьев и Иван Матвеевич решают шантажировать Обломова его отношениями с Агафьей Матвеевной и таким образом тянуть с него деньги.

Встретив в Париже Ольгу, Штольц отмечает в ней новые интересные ему черты и влюбляется в нее. Ольга относится к нему как к другу. Начинает замечать, что стыдится своего прошлого романа. После признания в любви Ольге и ее отказа Штольц собирается уехать навсегда. Ольга не отпускает его, рассказывает о своей любви к Обломову. Выслушав ее, Штольц успокаивается, уверяет ее, что это не настоящее чувство, а потребность любить.

Обломов полностью попадает в зависимость от Тарантьева и Ивана Матвеевича, все деньги они делят между собой. Зная о состоянии дел Обломова, Агафья Матвеевна продает свои вещи и драгоценности, чтобы прокормить его. Узнав об этом, Обломов отдает ей все деньги, которые получает из деревни. Он все меньше двигается, ходит все в том же засаленном халате.

Приехавший Штольц сообщает Обломову о том, что он женат на Ольге. Уступая настояниям Штольца, Обломов рассказывает ему о сговоре Тарантьева и Ивана Матвеевича и о заемном письме. Штольц берет расписку с Агафьи Матвеевны о том, что Обломов ей ничего не должен.

Узнав обо всем, генерал лишает Ивана Матвеевича должности. На суд дело не выносят, оберегая имя Обломова. Штольц пытается вытащить Обломова из дома и увезти с собой, но ничего не добившись, уезжает.

На следующий день происходит ссора Обломова и Тарантьева. Илья Ильич дает пощечину Тарантьеву и выгоняет его.

Ольга и Штольц счастливо живут в Одессе, радуются своей активной жизни. Весной они планируют навестить Обломова в Петербурге.

Обломов беззаботно живет под крылом Агафьи Матвеевны, много ест и пьет. С ним случается удар, но все заканчивается благополучно.

Приехавшего Штольца Обломов выпроваживает и просит не приезжать больше и не беспокоить его. Он женат на Агафье Матвеевне, у них есть сын. Ольга хочет войти в дом и повидать Обломова. Штольц не разрешает ей. Они уезжают.

Через два года Обломов умер. Его сына Андрюшу взяли на воспитание Ольга и Штольц. Иван Матвеевич снова работает на своей старой должности. Доходы, получаемые от поместья, Агафья оставляет Андрюше.

Замысел романа Гончарова «Обломов» настолько прост и одновременно уникален, что даже породил возникновение и дальнейшее использование целого нового понятия, произошедшего от фамилии главного героя и характеризующего основные затронутые автором проблемы. Писатель сам вводит в литературу термин «обломовщина», ставший социальным, гармонично приписав его употребление персонажу романа Штольцу. Проявившийся у критиков интерес к названному понятию - неоспоримое доказательство знаковости и значимости «Обломова» не только в творчестве самого Гончарова, но и во всей русской литературе. Такой результат вполне оправдывает длительный срок работы над романом. Сложно судить, когда точно у автора появилась соответствующая задумка, ведь по имеющимся сведениям уже в 1847 году писатель распланировал сюжет произведения. 1849 год ознаменовался выходом отдельной главы «Сон Обломова». Интересно, что она единственная из всего романа имеет название. Затем, в связи с кругосветным путешествием, создание истории было прервано, но автор не прекращал размышлять над произведением. Гончаров продолжил написание только в 1857 году, а окончательную версию читатели увидели в 1859.

Неудивительно, что писатель старался довести произведение до совершенства, неоднократно изменяя и дополняя, ведь передать особенности целой эпохи через судьбы конкретных личностей довольно трудно. Автор планомерно выстраивал сюжет, чётко прописывая все его элементы. Достоверность и детализация изображения действительности в романе подчёркивает явное использование Гончаровым методов реализма. Знание того, что переданные характеры и взаимоотношения довольно правдивы, делает героев и события более близкими, а потому интересными для читателей, стремящихся понять реалии 19 века. Сам автор не ставит главной целью остро осудить описанные им явления и не даёт прямых ответов. Он лишь тактично подводит к соответствующим выводам, противопоставляя образы мысли и жизни Обломова и Штольца, Ильинской и Пшеницыной. Существует вполне логичное мнение, что действия персонажей отражают не просто их индивидуальные принципы, а характерные черты определенных высших слоёв населения, придерживающихся разных социально-философских взглядов. Так одни (как Илья Ильич) цепляются за прошлое, противятся переменам, страшатся новизны, фантазируют о прекрасном будущем, состоящем в размеренном сытном существовании. Значимое событие способно лишь ненадолго нарушить привычный уклад их жизни (чувства главного героя к Ольге), а затем вновь бездействие, приводящее к гибели. Другие же (как Штольц) устремлены вперёд, к новым свершениям. Им требуется постоянное действие, а на пустые мечты нет времени. Оба таких персонажа несовершенны. Поэтому Гончаров подчёркивает прочную дружескую связь столь разных главных героев, которые дополняют образы друг друга.

На первый взгляд кажется, что произведение «Обломов» читать будет сложно и скучно. Но живость описания, логичность и последовательность событий, простота и доступность изложения позволяют действительно увлечься неординарной историей главного героя и его окружения. Усиливают стремление узнать, какой будет развязка сюжета. Конечно, можно ознакомиться с кратким содержанием романа. Но это не даст ясной картины событий, понимания причин периодических изменений, происходивших с героями, возможности точно прочувствовать и осознать важность поднятых автором вопросов. Поэтому книгу «Обломов» правильнее прочитать полностью. На нашем сайте текст доступен в режиме онлайн. Также произведение можно свободно скачать.

Иван Александрович Гончаров

Часть первая

В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов.

Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома - а он был почти всегда дома, - он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.

Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.

Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.

Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.

По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.

Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет, - так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.

Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.

Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом, и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.

Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома - а он был почти всегда дома, - он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.

Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.

Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.

Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.

В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды.

Захар не старался изменить не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома Обломовых.

Более ничто не напоминало старику барского широкого и покойного быта в глуши деревни. Старые господа умерли, фамильные портреты остались дома и, чай, валяются где-нибудь на чердаке; предания о старинном быте и важности фамилии всё глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в деревне же стариков. Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал, и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренно, как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие.

Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина; без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном доме, единственной хроники, веденной старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род.

Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, бог знает отчего, все беднел, мельчал и, наконец, незаметно потерялся между нестарыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею.

Вот отчего Захар так любил свой серый сюртук. Может быть, и бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением.

Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал Захара. Захар стоял перед ним молча. Наконец он кашлянул.

Что ты? - спросил Илья Ильич.

Ведь вы звали?

Звал? Зачем же это я звал - не помню! - отвечал он, потягиваясь. - Поди пока к себе, а я вспомню.

Захар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать и думать о проклятом письме.

Прошло с четверть часа.

Ну, полно лежать! - сказал он, - надо же встать... А впрочем, дай-ка я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а потом уж и встану. Захар!

Опять тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а Обломов опять погрузился в задумчивость. Захар стоял минуты две, неблагосклонно, немного стороной посматривая на барина, и, наконец, пошел к дверям.

Куда же ты? - вдруг спросил Обломов.

Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? - захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло.

Он стоял вполуоборот среди комнаты и глядел все стороной на Обломова.

А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь постоять? Ты видишь, я озабочен - так и подожди! Не належался еще там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел?

Какое письмо? Я никакого письма не видал, - сказал Захар.

Ты же от почтальона принял его: грязное такое!

Куда ж его положили - почему мне знать? - говорил Захар, похлопывая рукой по бумагам и по разным вещам, лежавшим на столе.

Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор не починена; что б тебе призвать столяра да починить? Ведь ты же изломал. Ни о чем не подумаешь!

Я не ломал, - отвечал Захар, - она сама изломалась; не век же ей быть: надо когда-нибудь изломаться.

Илья Ильич не счел за нужное доказывать противное.

Нашел, что ли? - спросил он только.

Вот какие-то письма.

Ну, так нет больше, - говорил Захар.

Ну хорошо, поди! - с нетерпением сказал Илья Ильич, - я встану, сам найду.

Захар пошел к себе, но только он уперся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на нее, как опять послышался торопливый крик: «Захар, Захар!»

Ах ты, господи! - ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. - Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла!

Чего вам? - сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой так и ждешь, что вылетят две-три птицы.

Носовой платок, скорей! Сам бы ты мог догадаться: не видишь! - строго заметил Илья Ильич.

Захар не обнаружил никакого особенного неудовольствия или удивления при этом приказании и упреке барина, находя, вероятно, с своей стороны и то и другое весьма естественным.

А кто его знает, где платок? - ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая каждый стул, хотя и так можно было видеть, что на стульях ничего не лежит.

Все теряете! - заметил он, отворяя дверь в гостиную, чтоб посмотреть, нет ли там.

Куда? Здесь ищи! Я с третьего дня там не был. Да скорее же! - говорил Илья Ильич.

Где платок? Нету платка! - говорил Захар, разводя руками и озираясь во все углы. - Да вон он, - вдруг сердито захрипел он, - под вами! Вон конец торчит. Сами лежите на нем, а спрашиваете платка!

И, не дожидаясь ответа, Захар пошел было вон. Обломову стало немного неловко от собственного промаха. Он быстро нашел другой повод сделать Захара виноватым.

Какая у тебя чистота везде: пыли-то, грязи-то, боже мой! Вон, вон, погляди-ка в углах-то - ничего не делаешь!

Уж коли я ничего не делаю... - заговорил Захар обиженным голосом, - стараюсь, жизни не жалею! И пыль-то стираю, и мету-то почти каждый день...

Он указал на середину пола и на cтол, на котором Обломов обедал.

Вон, вон, - говорил он, - все подметено, прибрано, словно к свадьбе... Чего еще?

А это что? - прервал Илья Ильич, указывая на стены и на потолок. - А это? А это? - Он указал и на брошенное со вчерашнего дня полотенце, и на забытую на столе тарелку с ломтем хлеба.

Ну, это, пожалуй, уберу, - сказал Захар снисходительно, взяв тарелку.

Только это! А пыль по стенам, а паутина?.. - говорил Обломов, указывая на стены.

Это я к Святой неделе убираю: тогда образа чищу и паутину снимаю...

А книги, картины обмести?..

Книги и картины перед Рождеством: тогда с Анисьей все шкапы переберем. А теперь когда станешь убирать? Вы всё дома сидите.

Я иногда в театр хожу да в гости: вот бы...

Что за уборка ночью!

Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».

Понимаешь ли ты, - сказал Илья Ильич, - что от пыли заводится моль? Я иногда даже вижу клопа на стене!

У меня и блохи есть! - равнодушно отозвался Захар.

Разве это хорошо? Ведь это гадость! - заметил Обломов.

Захар усмехнулся во все лицо, так что усмешка охватила даже брови и бакенбарды, которые от этого раздвинулись в стороны, и по всему лицу до самого лба расплылось красное пятно.

Чем же я виноват, что клопы на свете есть? - сказал он с наивным удивлением. - Разве я их выдумал?

Это от нечистоты, - перебил Обломов. - Что ты все врешь!

И нечистоту не я выдумал.

У тебя, вот, там, мыши бегают по ночам - я слышу.

И мышей не я выдумал. Этой твари, что мышей, что кошек, что клопов, везде много.

Как же у других не бывает ни моли, ни клопов?

На лице Захара выразилась недоверчивость, или, лучше сказать, покойная уверенность, что этого не бывает.

У меня всего много, - сказал он упрямо, - за всяким клопом не усмотришь, в щелку к нему не влезешь.

А сам, кажется, думал: «Да и что за спанье без клопа?»

Ты мети, выбирай сор из углов - и не будет ничего, - учил Обломов.

Уберешь, а завтра опять наберется, - говорил Захар.

Не наберется, - перебил барин, - не должно.

Наберется - я знаю, - твердил слуга.

А наберется, так опять вымети.

Как это? Всякий день перебирай все углы? - спросил Захар. - Да что ж это за жизнь? Лучше Бог по душу пошли!

Отчего ж у других чисто? - возразил Обломов. - Посмотри напротив, у настройщика: любо взглянуть, а всего одна девка...

А где немцы сору возьмут, - вдруг возразил Захар. - Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни... Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму... У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!

Захар даже сквозь зубы плюнул, рассуждая о таком скаредном житье.

Нечего разговаривать! - возразил Илья Ильич, - ты лучше убирай.

Иной раз и убрал бы, да вы же сами не даете, - сказал Захар.

Пошел свое! Все, видишь, я мешаю.

Конечно, вы; все дома сидите: как при вас станешь убирать? Уйдите на целый день, так и уберу.

Вот еще выдумал что - уйти! Поди-ка ты лучше к себе.

Да право! - настаивал Захар. - Вот хоть бы сегодня ушли, мы бы с Анисьей и убрали все. И то не управимся вдвоем-то: надо еще баб нанять, перемыть все.

Э! какие затеи - баб! Ступай себе, - говорил Илья Ильич.

Он уж был не рад, что вызвал Захара на этот разговор. Он все забывал, что чуть тронешь этот деликатный предмет, так и не оберешься хлопот.

Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его в ужас.

Захар ушел, а Обломов погрузился в размышления. Чрез несколько минут пробило еще полчаса.

Что это? - почти с ужасом сказал Илья Ильич. - Одиннадцать часов скоро, а я еще не встал, не умылся до сих пор? Захар, Захар!

Ах ты, боже мой! Ну! - послышалось из передней, и потом известный прыжок.

Умыться готово? - спросил Обломов.

Готово давно! - отвечал Захар, - чего вы не встаете?

Что ж ты не скажешь, что готово? Я бы уж и встал давно. Поди же, я сейчас иду вслед за тобою. Мне надо заниматься, я сяду писать.

Захар ушел, но чрез минуту воротился с исписанной и замасленной тетрадкой и клочками бумаги.

Вот, коли будете писать, так уж кстати извольте и счеты поверить: надо деньги заплатить.

Какие счеты? Какие деньги? - с неудовольствием спросил Илья Ильич.

Ну, мне пора! - сказал Волков. - За камелиями для букета Мише. Au revoir.

Приезжайте вечером чай пить, из балета: расскажете, как там что было, - приглашал Обломов.

Не могу, дал слово к Муссинским: их день сегодня. Поедемте и вы. Хотите, я вас представлю?

Нет, что там делать?

У Муссинских? Помилуйте, да там полгорода бывает. Как что делать? Это такой дом, где обо всем говорят...

Вот это-то и скучно, что обо всем, - сказал Обломов.

Ну, посещайте Мездровых, - перебил Волков, - там уж об одном говорят, об искусствах; только и слышишь: венецианская школа, Бетховен да Бах, Леонардо да Винчи...

Век об одном и том же - какая скука! Педанты, должно быть! - сказал, зевая, Обломов.

На вас не угодишь. Да мало ли домов! Теперь у всех дни: у Савиновых по четвергам обедают, у Маклашиных - пятницы, у Вязниковых - воскресенья, у князя Тюменева - середы. У меня все дни заняты! - с сияющими глазами заключил Волков.

И вам не лень мыкаться изо дня в день?

Вот, лень! Что за лень? Превесело! - беспечно говорил он. - Утро почитаешь, надо быть au courant всего, знать новости. Слава богу, у меня служба такая, что не нужно бывать в должности. Только два раза в неделю посижу да пообедаю у генерала, а потом поедешь с визитами, где давно не был; ну, а там... новая актриса, то на русском, то на французском театре. Вот опера будет, я абонируюсь. А теперь влюблен... Начинается лето; Мише обещали отпуск; поедем к ним в деревню на месяц, для разнообразия. Там охота. У них отличные соседи, дают bals champêtres. С Лидией будем в роще гулять, кататься в лодке, рвать цветы... Ах!.. - и он перевернулся от радости. - Однако пора... Прощайте, - говорил он, напрасно стараясь оглядеть себя спереди и сзади в запыленное зеркало.

Погодите, - удерживал Обломов, - я было хотел поговорить с вами о делах.

Это был господин в темно-зеленом фраке с гербовыми пуговицами, гладко выбритый, с темными, ровно окаймлявшими его лицо бакенбардами, с утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах, с сильно потертым лицом, с задумчивой улыбкой.

Здравствуй, Судьбинский! - весело поздоровался Обломов. - Насилу заглянул к старому сослуживцу! Не подходи, не подходи! Ты с холоду.

Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, - говорил гость, - да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.

Ты еще на службу? Что так поздно? - спросил Обломов. - Бывало, ты с десяти часов...

Бывало - да; а теперь другое дело: в двенадцать часов езжу. - Он сделал на последнем слове ударение.

А! догадываюсь! - сказал Обломов. - Начальник отделения! Давно ли?

Судьбинский значительно кивнул головой.

К Святой, - сказал он. - Но сколько дела - ужас! С восьми до двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером занимаюсь. От людей отвык совсем!

Гм! Начальник отделения - вот как! - сказал Обломов. - Поздравляю! Каков? А вместе канцелярскими чиновниками служили. Я думаю, на будущий год в статские махнешь.

Куда! Бог с тобой! Еще нынешний год корону надо получить; думал, за отличие представят, а теперь новую должность занял: нельзя два года сряду...

Приходи обедать, выпьем за повышение! - сказал Обломов.

Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо приготовить доклад - адская работа! На представления из губерний положиться нельзя. Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный: все хочет сам. Вот сегодня вместе после обеда и засядем.

Ужели и после обеда? - спросил Обломов недоверчиво.

А как ты думал? Еще хорошо, если пораньше отделаюсь да успею хоть в Екатерингоф прокатиться... Да, я заехал спросить: не поедешь ли ты на гулянье? Я бы заехал...

Нездоровится что-то, не могу! - сморщившись, сказал Обломов. - Да и дела много... нет, не могу!

Жаль! - сказал Судьбинский, - а день хорош. Только сегодня и надеюсь вздохнуть.

Ну, что нового у вас? - спросил Обломов.

Ничего пока; Свинкин дело потерял!

В самом деле? Что ж директор? - спросил Обломов дрожащим голосом. Ему, по старой памяти, страшно стало.

Велел задержать награду, пока не отыщется. Дело важное: «о взысканиях». Директор думает, - почти шепотом прибавил Судьбинский, - что он потерял его... нарочно.

Не может быть! - сказал Обломов.

Нет, нет! Это напрасно, - с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. - Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он не замечен ни в чем таком... Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.

Так вот как: всё в трудах! - говорил Обломов, - работаешь.

Ужас, ужас! Ну, конечно, с таким человеком, как Фома Фомич, приятно служить: без наград не оставляет; кто и ничего не делает, и тех не забудет. Как вышел срок - за отличие, так и представляет; кому не вышел срок к чину, к кресту, - деньги выхлопочет...

Ты сколько получаешь?

Фу! черт возьми! - сказал, вскочив с постели, Обломов. - Голос, что ли, у тебя хорош? Точно итальянский певец!

Что еще это? Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше моего делает и не смыслит ничего. Ну, конечно, он не имеет такой репутации. Меня очень ценят, - скромно прибавил он, потупя глаза, - министр недавно выразился про меня, что я «украшение министерства».

Молодец! - сказал Обломов. - Вот только работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще - ой, ой!

Он покачал головой.

А что ж бы я стал делать, если б не служил? - спросил Судьбинский.

Мало ли что! Читал бы, писал... - сказал Обломов.

Я и теперь только и делаю, что читаю да пишу.

Да это не то; ты бы печатал...

Не всем же быть писателями. Вот и ты ведь не пишешь, - возразил Судьбинский.

Зато у меня имение на руках, - со вздохом сказал Обломов. - Я соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь... А ты ведь чужое делаешь, не свое.

Он добрый малый! - сказал Обломов.

Добрый, добрый; он стоит.

Очень добрый, характер мягкий, ровный, - говорил Обломов.

Такой обязательный, - прибавил Судьбинский, - и нет этого, знаешь, чтоб выслужиться, подгадить, подставить ногу, опередить... все делает, что может.

Прекрасный человек! Бывало, напутаешь в бумаге, не доглядишь, не то мнение или законы подведешь в записке, ничего: велит только другому переделать. Отличный человек! - заключил Обломов.

А вот наш Семен Семеныч так неисправим, - сказал Судьбинский, - только мастер пыль в глаза пускать. Недавно что он сделал: из губерний поступило представление о возведении при зданиях, принадлежащих нашему ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от расхищения; наш архитектор, человек дельный, знающий и честный, составил очень умеренную смету; вдруг показалась ему велика, и давай наводить справки, что может стоить постройка собачьей конуры? Нашел где-то тридцатью копейками меньше - сейчас докладную записку...

Раздался еще звонок.

Прощай, - сказал чиновник, - я заболтался, что-нибудь понадобится там...

Посиди еще, - удерживал Обломов. - Кстати, я посоветуюсь с тобой: у меня два несчастья...

Нет, нет, я лучше опять заеду на днях, - сказал он, уходя.

«Увяз, любезный друг, по уши увяз, - думал Обломов, провожая его глазами. - И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает... У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства - зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое... А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома - несчастный!»

Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех, с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо идти с докладом, писать бумаг, что есть простор его чувствам, воображению.

Много у вас дела? - спросил Обломов.

Да, довольно. Две статьи в газету каждую неделю, потом разборы беллетристов пишу, да вот написал рассказ...

О том, как в одном городе городничий бьет мещан по зубам...

Да, это в самом деле реальное направление, - сказал Обломов.

Не правда ли? - подтвердил обрадованный литератор. - Я провожу вот какую мысль и знаю, что она новая и смелая. Один проезжий был свидетелем этих побоев и при свидании с губернатором пожаловался ему. Тот приказал чиновнику, ехавшему туда на следствие, мимоходом удостовериться в этом и вообще собрать сведения о личности и поведении городничего. Чиновник созвал мещан, будто расспросить о торговле, а между тем давай разведывать и об этом. Что ж мещане? Кланяются да смеются и городничего превозносят похвалами. Чиновник стал узнавать стороной, и ему сказали, что мещане - мошенники страшные, торгуют гнилью, обвешивают, обмеривают даже казну, все безнравственны, так что побои эти - праведная кара...

Стало быть, побои городничего выступают в повести, как fatum древних трагиков? - сказал Обломов.

Именно, - подхватил Пенкин. - У вас много такта, Илья Ильич, вам бы писать! А между тем мне удалось показать и самоуправство городничего, и развращение нравов в простонародье; дурную организацию действий подчиненных чиновников и необходимость строгих, но законных мер... Не правда ли, эта мысль... довольно новая?

Да, в особенности для меня, - сказал Обломов, - я так мало читаю...

В самом деле не видать книг у вас! - сказал Пенкин. - Но, умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я не могу вам сказать, кто

Что ж там такое?

Обнаружен весь механизм нашего общественного движения, и все в поэтических красках. Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы перебраны. Сюда, как на суд, созваны автором и слабый, но порочный вельможа, и целый рой обманывающих его взяточников; и все разряды падших женщин разобраны... француженки, немки, чухонки, и всё, всё... с поразительной, животрепещущей верностью... Я слышал отрывки - автор велик! в нем слышится то Дант, то Шекспир...

Вон куда хватили, - в изумлении сказал Обломов, привстав.

Пенкин вдруг смолк, видя, что действительно он далеко хватил.

Отчего ж? Это делает шум, об этом говорят...

Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить. Есть такое призвание.

Да хоть из любопытства прочтите.

Чего я там не видал? - говорил Обломов. - Зачем это они пишут: только себя тешат...

Как себя: верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, - точно живьем и отпечатают.

Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость...

Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость - желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком... тут все!

Нет, не все! - вдруг воспламенившись, сказал Обломов, - изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! - почти шипел Обломов. - Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, - тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову... - сказал он, улегшись опять покойно на диване. - Изображают они вора, падшую женщину, - говорил он, - а человека-то забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензии на поэзию.

Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая физиология общества; не до песен нам теперь...

Человека, человека давайте мне! - говорил Обломов, - любите его...

Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника - слышите? Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь литературой! - горячился Пенкин. - Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества...

Извергнуть из гражданской среды! - вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. - Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете его из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? - почти крикнул он с пылающими глазами.

Вон куда хватили! - в свою очередь с изумлением сказал Пенкин.

Обломов увидел, что и он далеко хватил. Он вдруг смолк, постоял с минуту, зевнул и медленно лег на диван.

Оба погрузились в молчание.

Что ж вы читаете? - спросил Пенкин.

Я... да все путешествия больше.

Опять молчание.

Так прочтете поэму, когда выйдет? Я бы принес... - спросил Пенкин.

Обломов сделал отрицательный знак головой.

Ну, я вам свой рассказ пришлю?

Обломов кивнул в знак согласия...

Однако мне пора в типографию! - сказал Пенкин. - Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте...

Нет, нездоровится, - сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, - сырости боюсь, теперь еще не высохло. А вот вы бы сегодня обедать пришли: мы бы поговорили... У меня два несчастья...

Нет, наша редакция вся у Сен-Жоржа сегодня, оттуда и поедем на гулянье. А ночью писать и чем свет в типографию отсылать. До свидания.

До свиданья, Пенкин.

«Ночью писать, - думал Обломов, - когда же спать-то? А поди, тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться... И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет - а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»

Он повернул голову к столу, где все было гладко, и чернила засохли, и пера не видать, и радовался, что лежит он, беззаботен, как новорожденный младенец, что не разбрасывается, не продает ничего...

«А письмо старосты, а квартира?» - вдруг вспомнил он и задумался.

Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и свое ловко пройденное поприще служения в присутственном месте; но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по делам. Он года три посылал его к священнику учиться по-латыни.

Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую грамматику и синтаксис и начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия могут, пожалуй, повредить службе в присутственных местах.

Шестнадцатилетний Михей, не зная, что делать с своей латынью, стал в доме родителей забывать ее, но зато, в ожидании чести присутствовать в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и в этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум молодого человека.

Он с юношескою впечатлительностью вслушивался в рассказы отца и товарищей его о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных случаях, которые проходили через руки всех этих подьячих старого времени.

Но все это ни к чему не повело. Из Михея не выработался делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд и был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в одном департаменте, да потом и забыл о нем.

Так Тарантьев и остался только теоретиком на всю жизнь. В петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией вершить по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить. Может быть, от этого сознания бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в обращении, недоброжелателен, постоянно сердит и бранчив.

Он с горечью и презрением смотрел на свои настоящие занятия: на переписыванье бумаг, на подшиванье дел и т. п. Ему вдали улыбалась только одна последняя надежда: перейти служить по винным откупам.[ На этой дороге он видел единственную выгодную замену поприща, завещанного ему отцом и не достигнутого. А в ожидании этого готовая и созданная ему отцом теория деятельности и жизни, теория взяток и лукавства, миновав главное и достойное ее поприще в провинции, применилась ко всем мелочам его ничтожного существования в Петербурге, вкралась во все его приятельские отношения за недостатком официальных.

Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, бог знает как и за что - заставлял, где и кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.

От этого он в кругу своих знакомых играл роль большой сторожевой собаки, которая лает на всех, не дает никому пошевелиться, но которая в то же время непременно схватит на лету кусок мяса, откуда и куда бы он ни летел.

Таковы были два самые усердные посетителя Обломова.

Зачем эти два русские пролетария ходили к нему? Они очень хорошо знали зачем: пить, есть, курить хорошие сигары. Они находили теплый, покойный приют и всегда одинаково если не радушный, то равнодушный прием.

Но зачем пускал их к себе Обломов - в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.

Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни: им скучно без лишнего на свете. Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или поднимет упавший на пол платок? Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать истолкования? Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству - не самим же мыкаться!

Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.

Посещения Алексеева Обломов терпел по другой, не менее важной причине. Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы. Он мог так пробыть хоть трои сутки. Если же Обломову наскучивало быть одному и он чувствовал потребность выразиться, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, - тут был всегда покорный и готовый слушатель и участник, разделявший одинаково согласно и его молчание, и его разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы он ни был.

Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его; все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе.

Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее - и Обломов хотя был ласков со всеми, но любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.

Он был в отлучке, но Обломов ждал его с часу на час.

Часть 1

1. В Петербурге по улице Гороховой проживал Обломов Илья Ильич. Он был невероятно толстым для своего возраста человеком. Дома он облачался в халат неимоверных размеров. У Обломова был слуга по имени Захар. Слуга был также ленив, и свободное от поручений время проводил на лежаке.

Однажды утром Обломов подозвал слугу к себе. Между Захаром и Ильей Ильичём разразилась ссора из-за утерянного письма и носового платка. В письме содержалась просьба о том, чтобы Обломов навёл порядки в деревне, но Илья Ильич не настроен туда ехать, к тому же, на голову свалилась ещё одна проблема – хозяева квартиры просят Илью Ильича съехать.

2. Обломова навестил молодой и активный Волков – друг Ильи Ильича, тридцати пяти лет отроду. Волков предложил Обломову прокатиться с дамами, но Илья Ильич в силу своей лени отказал другу. Обломов попытался спросить совета у товарища относительно своих проблем, но тот спешил и не дал ответа.

По уходу Волкова, Обломов углубился в размышления, но его отвлёк звонок в дверь. Новым посетителем стал Судьбинский – товарищ Ильи Ильича по службе. Судьбинский пожаловал для того, чтобы оповестить своего приятеля о грядущей своей женитьбе. Обломов пообещал подумать над предложением Судьбинского стать его шафером и просит у него помощи в решении своих проблем. Но Судьбинский, так же, как и Волков, слишком озабочен делами и уходит.

Следующим в гости к Обломову пожаловал Пенкин. Илья Ильич провёл с ним светскую беседу на литературную тему, но на приглашение в Екатерингоф ответил отказом.

А после Пенкина в гости нагрянул малозаметный и ничем не примечательный местный служащий Алексеев. Илья Ильич поделился с ним вестью из деревни.

3. Илью Ильича навещает очередной гость. Им оказывается Тарантьев. Гость является земляком Обломова и слывёт негодяем и жуликом. Тарантьев зашёл для того чтобы поесть, попить и выкурить сигару.
Далее раскрывается биография гостя.

4. Обломов делится своими переживаниями с Тарантьевым и товарищ предлагает ему поселиться в квартире у своей кумы. Кроме этого, Тарантьев посоветовал другу заехать попытаться уладить дела в деревне.

5. Эта глава приоткрывает нам биографию главного героя. Обломов продолжатель дворянского рода. После смерти своих родителей он получил в наследство имение — деревню Обломовку с крестьянами, в том числе слугу Захара. В молодом возрасте Обломов был полон сил и целей, но со временем разленился. Однажды на службе совершил ошибку и отправил почту не тому корреспонденту. Чтобы избежать неприятностей, Обломов бросил свою двухгодичную службу и с того самого дня сидел дома.

У Обломова остался один закадычный друг – Штольц.

6. До 15 лет Обломов учился в пансионате. После этого изучал курс судопроизводства, а потому слыл человеком образованным. Но на деле Обломов не мог составить даже самый элементарный документ.

7. Эта глава знакомит читателя с историей Захара. Захар был на службе у Обломова с самого его детства. На момент повествования ему уже было около пятидесяти лет. Прислуживая семье Обломовых, Захар не стеснялся приворовывать по мелочи и мог выпивать. Выглядел слуга неряшливо, изредка мылся и не следил за бородой. Но хозяину был предан всей душой.

8. Илья Ильич решает написать хозяевам своего жилья, но выразить мысль не выходит. Захар напоминает, что надобно заплатить по счетам. За три месяца сумма получается более двухсот рублей.

Тут Обломова посещает ещё один гость – доктор. Он сообщает Илье Ильичу, что тому необходимо срочно заняться собой и своим здоровьем, или тот рискует умереть от инсульта. Лучше всего съездить заграницу. Речь доктора крайне возмущает Обломова.

9. Обломов засыпает. Снится ему сон о беззаботном детстве, родителях. Маленькому Обломову 13 лет. Во сне он прогуливается с няней по саду, а затем начинается подготовка к обеду.

10-11. Пока Илья Ильич видит сны, слуга Захар заводит сплетни со слугами других жильцов дома. Затем посещает пивную, а после возвращается домой. Как приказал Обломов, Захар будит его. Тут же в гости заходит закадычный друг детства – Штольц.

Часть 2

1. В этой главе мы узнаём о жизни Штольца. Отец его был немцем и управлял селом. Когда маленький Андрей Штольц повзрослел, папа стал брать его с собой на поля и на фабрику, а позже от правил Штольца учиться в пансионат.

2. Гончаров описывает характер и образ жизни Штольца. В отличии от ленивого Обломова, Андрей Штольц был активный и целеустремлённый. Здесь мы узнаём о жизни, занятиях и характере Штольца. Таких разных людей крепко связывает детская дружба. Андрей Штольц очень ценит Илью Обломова за его наивную, добрую, чистую душу.

3. Штольц посещает квартиру Ильи Ильича с вещами и чемоданами. Андрей хочет вывести Обломова в люди, поводить по светским раутам. Обломов без энтузиазма воспринял такие идеи, но, всё-таки, начал собираться.

4. За неделю активной жизни, постоянных гостей и встреч Обломов устаёт. Он не понимает всей суеты. Штольц предлагает последнюю попытку вывести друга из апатичного состояния и приглашает Обломова заграницу.

5. Спустя две недели после своего визита, Штольц уезжает в Англию, но договаривается о встрече с Обломовым в Париже. Илья Ильич начинает подготовку к путешествию и делает паспорт. Но, в итоге, остаётся дома.

Проходит три месяца. Обломов проживает на даче и часто встречается с Ольгой Ильинской. Их познакомил Штольц.

Как-то Обломов услышал, как поёт Ольга и от переизбытка чувств выразил свою любовь к ней. Ольга смутилась, и Обломов уезжает к себе домой.
Также, у слуги Захара развились отношения с кухаркой Анисьей и вскоре они женятся.

6. Через некоторое время происходит случайная встреча Обломова с Ольгой в лесу. Илья Ильич извиняется за свои слова. Ольга тоже неравнодушна к Обломову, но не говорит об этом.

7. Илья Ильич Обломов приглашён на обед к Ильинской. Придя в гости, они заводят милую беседу о чувствах, но ни один не открывает своих чувств первым. Ольга уходит в свою комнату и оставляет Обломова на весь день со своей тётей.

8. Приходит время обеда. За столом Ольга невозмутима и холодна. Илья Ильич не может понять её поведения. После обеда Обломов решает больше не навещать Ольгу. Слуга Захар передаёт Обломову от Ольги просьбу о встрече. Обломов с радостью принимает приглашение. В парке Ольга намекает Илье Ильичу о своих чувствах строчками из книги.

9. Прошёл месяц со дня знакомства Ольги и Обломова. Ежедневно они прогуливаются по парку. Ольга старается бороться с апатией и ленью Обломова, постоянно поручает ему задания. Илья Ильич не перечит Ольге, старается ей угодить, но чувствует себя как на работе.

10. Утром Обломов просыпается с мыслью, что такая девушка как Ольга, не может его полюбить. Озадаченный своими размышлениями, Илья Ильич решает написать Ольге письмо, в котором разрывает отношения. Ольга, получив такие известия, опечалилась. Обломов решает попросить прощение за свой поступок. Ольга прощает Илью Ильича и их отношения возобновляются.

11. Андрей Штольц приглашает своего друга в Швейцарию, но Обломов не желает туда ехать. Илья Ильич ведёт переписку с соседом по имению в надежде, что тот решит помочь. Вместо этого сосед предлагает Обломову построить дорогу в соседнее село, но Илья Ильич не согласен.

Чувства Ольги и Обломова укрепляются. Илья Ильич чувствует себя счастливым, а Ольга скрывает свою грусть.

12. Обломов, наконец, решается предложить Ольге выйти за него замуж. Ильинская ожидала этого и даёт своё согласие без лишних эмоций. Обломов озадачен такой реакцией, ведь он ожидал более эмоциональной реакции. Ольга дарит Обломову поцелуй и тот падает ей к ногам.

Часть 3

1. Обломова навещает Тарантьев для того, чтобы забрать деньги за снятую квартиру в Выборгской стороне. Обломов в квартире не проживает, но контракт заключил. У него нет денег, поэтому Илья Ильич обещает товарищу отдать их потом. В ходе разговора Тарантьев нелицеприятно отзывается о Штольце. Илью Ильича это возмущает, и он начинает кричать. Тарантьева удивила такая реакция и он уходит.

2. Обломов решает съездить на снятую им квартиру и там знакомиться с хозяйкой, которая также является и кумой Тарантьева – Агафьей Пшеницыной. Илья Ильич пытается объяснить хозяйке, что не собирается здесь жить, но Агафья не может понять заумной речи Обломова.

3. В конце лета Ольга со своей тётей приезжают в город, а Обломов, всё-таки переезжает на съёмную квартиру. Хозяйка Агафья ухаживает за ним, кормит выпечкой и угощает вкусным кофе. Встречи Обломова с Ольгой продолжаются, но теперь не имеют такого романтического характера. Илья Ильич часто посещает обеды у Ольги. Обломов хочет сказать Ольгиной тётке, что они обручены. Ольга против этого, так как считает, что для начала ему нужно решать дела в своей деревне.

Однажды к Илье Ильичу приезжает брат Агафьи и предлагает ему съехать с квартиры раньше, если тот заплатит деньги согласно контракту. У Обломова нет таких денег, поэтому он продолжает снимать квартиру.

4. Обломов продолжает навещать Ольгу и все так же живет на съемной квартире. Однажды Захар приносит вести, что о предстоящей свадьбе Ольги и Обломова уже давно все судачат. Обломов огорчён тем, что люди сплетничают об их отношениях.

5. Ольга просит Обломова о тайной встрече в Летнем саду. Обломов соглашается. На встрече он делится с невестой о том, что про них сплетничают и что это может плохо отразиться на их репутации. Ольга, несмотря на это, приглашает Обломова на обед.

6. Опасаясь слухов, Обломов пропускает обед у Ольги. Хозяйка квартиры продолжает ухаживать за Обломовым и намекает, что тоже знает о предстоящей свадьбе. Обломова это тревожит.

Ольга пишет письмо Илье Ильичу, чтобы узнать, почему он не приехал на обед. Обломов решает соврать ей о своей болезни, радуясь, что теперь может не видеться с ней. Ольга продолжает беспокоиться об Обломове и пишет ему письма, справляясь о здоровье. Илья Ильич отвечает ей, что он сильно болен и у него опухоль в горле.

7. Ольга старается поддержать Обломова и вывести из состояния апатии. Она привозит ему книги и продолжает звать к себе, но Илья Ильич всё больше отдаляется от неё.

8-10. Обломову из деревни присылают весть, что имение почти разорено. Обломов начинает паниковать.

11-12. Обломов решается поговорить с Ольгой и сообщает ей, что придётся отложить женитьбу до тех пор, пока не решится вопрос с имением. Ольга расстраивается. Илья Ильич на столько погружён в свои мысли, что не замечает этого.

Часть 4

1. Проходит год, как Обломов порвал отношения с Ольгой. Из его деревни разбежались все крестьяне. Пшеницына всё так же заботится об Обломове, поскольку влюблена в него.

2-3. К Ильи Ильичу наведывается Штольц. Он узнаёт, что дела в имении совсем плохи и предлагает Обломову переписать на себя доверенность на управление деревней.

4. Между Ильинской и Штольцем вспыхивают чувства. Ольге тяжело было решиться на новые отношения, так как первая любовь с Обломовым оставила грустный след в её воспоминаниях.

5-9. Через полгода после своего последнего визита Штольц снова навещает Обломова. Обломов стал очень плохо выглядеть, ещё больше растолстел. Хозяйка квартиры и её брат продолжают пользоваться слабохарактерностью и обворовывают Обломова. Илья Ильич так же живёт на съёмной квартире и с ним случается апоплексический удар.

Штольц и Ольга решают пожениться.

10-12. Проходит пять лет. У Обломова и Пшеницыной рождается ребёнок. Здоровье героя ухудшается и вскоре он умирает. Агафья находит и единственное утешение в сыне Андрее.

Через некоторое время Ольга и Штольц решают забрать Андрюшу к себе, чтобы дать ему достойное воспитание и образование. Пшеницына радуется такому повороту и соглашается.

Позже умирает и Агафья.